Эмили Хейнсворт - Второй шанс
Слегка отстранившись, чтобы посмотреть, что с ней, я понимаю, что она плачет.
— О… нет, — прошу я, вытирая слезы с ее щеки большим пальцем. — Все хорошо.
Она, не выдержав, громко всхлипывает, удрученно качая головой.
— Прости меня.
Я целую ее веки, пробуя на вкус горькие слезы. Из груди Вив вырываются долго сдерживаемые рыдания, и она прячет лицо у меня на груди.
Кто-то громко стучит в дверь.
— Вив? Что случилось? Открой.
Резко выпрямив спину, Вив смотрит на меня широченными глазами, словно я и вправду привидение.
— Отец.
— Да ничего, ничего, — говорю я, поворачиваясь к окну, — я сейчас выпрыгну.
— Нет! — чуть не кричит она, в последний момент заставляя себя понизить голос. — Не уходи, не оставляй меня.
Я смахиваю пальцем последнюю слезинку с ее лица, глядя в стремительно наполняющиеся паникой глаза.
— Вив, если сейчас не открыть дверь…
Взяв ее руками за голову, я прижимаюсь губами к ее губам.
— Я еще вернусь. Обещаю тебе.
Глава семнадцатая
Стоя на другой стороне улицы, я слежу за тем, как отец Вив обходит дом, словно караульный у форта Нокс. Трудно было предположить, что он поверит, будто все в порядке, увидев дочь в слезах. Через некоторое время свет в комнате Вив гаснет, и становится ясно, что нам обоим волей-неволей придется ждать до завтра.
Но что значит одна ночь по сравнению с двумя месяцами безнадежности.
На углу у школы тихо и темно, и я, никем не замеченный, вхожу в испускающий зеленое свечение волшебный портал. Боже, каким чудом кажется мне этот странный, но прекрасный свет! Оказавшись на другой стороне, я долго оглядываюсь, стараясь понять, туда ли я попал.
Взгляд останавливается на мемориальной доске, висящей на деревянном столбе, и я больше ничего не вижу вокруг. Сорвав снимок, сделанный на закате, я жадно изучаю его. Руки дрожат, но, дотронувшись до лица Вив на фотографии, я не испытываю успевшего стать привычным чувства опустошенности. Эти снимки два месяца, день за днем напоминали мне о том, что мне больше никогда не увидеть Вив, но сейчас, закрыв глаза, я чувствую ее запах, оставшийся на коже.
Не в силах совладать с собой, я срываю с доски еще одну фотографию. Потом берусь за открытку, потом за следующую, и так далее, уже не останавливаясь. Красные и белые ленты извиваются в руках, и я, смеясь, отбрасываю их прочь. Приколотый к доске плюшевый медвежонок падает на землю, и я едва сдерживаюсь, стараясь не хихикать с видом полного идиота. Но вся эта мишура больше ничего не значит. Когда я наконец беру себя в руки, столб становится тем, чем был тот, старый, что стоял здесь до аварии, — пустым и ничего не значащим бревном, а виски ноют от непривычного ощущения счастья, которого я давно не испытывал. Обрывки карточек с фальшивыми заверениями в вечной любви лежат на тротуаре, перемешавшись с увядшими мертвыми цветами и огарками свечей. Старательно собрав все это в кучу и убедившись, что на земле не осталось ни клочка фальшивой мишуры, я, блаженно улыбаясь, несу охапку на остановку, чтобы выбросить в стоящую там урну.
Я осторожно зажимаю фотографии под мышкой, решив оставить их себе на память. Раньше, смотря на них, я чувствовал себя без-мерно одиноким, как будто изображенная на них Вив вмерзла в лед, растопить который было мне не по силам, но, глядя на мемориальную доску, я понимал, что без них мне не удержать в памяти ее образ. Тогда я думал, что могу увидеть ее вновь лишь одним способом.
Подняв голову, я вглядываюсь в черное морозное небо, думая, что, может быть, там скрывается нечто — или некто, кого я должен поблагодарить за свалившееся мне на голову счастье, но через секунду мне приходит в голову, что шептать слова благодарности, возможно, следует в совсем другое небо.
Увидев у дома мамину машину, я останавливаюсь в нерешительности. Все окна в доме освещены, хотя на часах около шести утра, да к тому же сегодня воскресенье. Мама неожиданно решила стать заботливой матерью — а это мне сейчас совсем не нужно. Закрыв глаза, я еще раз вспоминаю, как целовался в спальне с Вив, и, ощутив вкус ее мягких теплых губ, снова вижу свет, исходящий из ее наполнившихся живой энергией глаз. Кажется, от этих мыслей где-то в глубине души начинает звучать музыка. От неожиданно нахлынувших чувств я ежусь, как от холодного ветра, но, открыв глаза, замечаю, что по-прежнему стою у маминой машины в полном одиночестве.
С трудом передвигая отяжелевшие ноги, я поднимаюсь на крыльцо и вставляю ключ в замочную скважину.
В доме стоит густой запах табачного дыма. Чтобы предупредить маму о своем появлении, я нарочито громко хлопаю входной дверью и, увидев, как она, глядя на меня одновременно устало и разъяренно, выкатывается из кухни, внутренне принимаю защитную позицию.
— Где ты был? — требовательным голосом спрашивает мама. — Ты знаешь, который час?
Собравшись ответить, так и остаюсь стоять с открытым ртом. Я и раньше приходил домой поздно. Странно, что мама это заметила, но еще больше удивляет меня то, что она не пожалела драгоценного времени и решила дождаться моего прихода. Щека начинает дергаться. Я знаю, что будет дальше — она хочет поиграть в судью и присяжных. Юристы любят практиковаться в этой игре со своими детьми.
Мама стоит напротив, уперев руки в бока.
— Я и сама поздно пришла домой, но тебя еще не было. И почему ты не отвечал, когда я звонила на сотовый?
Пристально глядя на меня, она скрещивает руки на груди. Теперь я должен сказать что-то в свою защиту. Пытаясь на ходу изобрести какое-нибудь достойное зала суда алиби, понимаю, что истинная причина была бы лучшим оправданием. Но она слишком уж невероятна.
— Мам, прости…
— Я уже собиралась звонить твоему отцу…
Звучащая в душе прекрасная музыка разом обрывается. Нет, этого нельзя допустить. Я думал, что мое позднее появление окажется незамеченным и вечером мне снова удастся тайком увидеться с Вив, но если она позвонит отцу…
— Де нужно этого делать, — прошу я.
— Камден, где ты был всю ночь?
Мамины глаза налиты кровью, как у быка. Одежда насквозь пропахла дымом «Мальборо».
— А когда это ты снова начала курить? — спрашиваю я.
Этот вопрос застает ее врасплох. Она опускает глаза и смотрит в пол. Рукой мама заправляет, за ухо выпавшую прядь волос, но толку от этого мало — прическа безнадежно растрепана.
— Ты что… накурился? Или еще что-то? — спрашивает она.
Я удивленно вскидываю брови. На лице мамы написана такая безнадежная серьезность, что я с трудом сдерживаю смех. Однако приходится следить за собой, потому что если бы я рассмеялся, мама подумала бы, что со мной и вправду что-то не так, а все, что связано с состоянием моего рассудка, сейчас слишком уж больная для нее тема. Мне же было бы хуже. Закрыв глаза, я вытягиваю вперед обе руки, а потом, согнув их в локтях, касаюсь указательными пальцами носа.
