Татьяна Мудрая - Злато в крови

Наконец, Селина отыскала свое приданое.

— Вот, не в сундуке, а в стоячей витрине — просто шторку в сторону оттянуть. Как же я забыла! Ну ничего, зато ты уж всего насмотрелся. Давай теперь померим.

… Длинная белая рубаха с широкой вышивкой по подолу — оранжевые, желтые, синие цветы, зеленые ветви, иглы и листья. Я протянул ее первой. Затем Селина застегнула на рукавах широкие серебряные запястья из двух половин — от локтя почти до середины кисти. Пончо (и произносилось похоже: понья, понка) — плечевая накидка на грудь и спину с разрезами по бокам, покрывающая рубаху до самой каймы, вся в узких продольных полосах, зеленых и темно-синих вперемежку. Вместе это смотрелось, как роскошный букет полевых цветов, повернутый стеблями кверху. Вокруг шеи легло оплечье — широкое ожерелье вроде египетских, но более сложного низанья. Снова серебро, ляпис-лазурь, кораллы, речной жемчуг. Пояс такой же работы, шириной в мою ладонь. Башмачки с ушками: козловая кожа грубовата, зато серебряные пряжки и боковые пуговки — тончайшей работы. И поистине венец всего — так называемая линта с зубцами, как у крепостной стены, вся из кованого кружева и камней, отягощенная жемчужными цепями, что доходят до самого пояса и кончаются мелкими бубенцами. Когда я наложил эту деревенскую корону поверх волос моей дамы, то понял, почему самый низ одевался раньше верха: с непривычки пригибать отягощенную голову было рискованно, еще и не поднимешь с пола.

Доспех. Оберег. Броня. И как она изменила саму Селину! Стройность, величавость осанки. Лицо в раме или, скорее, в окладе: строгое и нежное.

— Грегор, ты представляешь, я в нем хоровод водила! Аки столп в пустыне.

— Представляю, но не очень. Это же не для простого человека ноша. Может быть, покажешь?

— Без музыки не смогу, да и сила моя преизбыточна, неинтересно. Весь смысл жизни для меня был в том, чтобы противостоять — в танце, верховой езде, фехтовании. Это ушло, мой братец.

Внезапно за одним из шкафов кто-то застенчиво кашлянул. Я обернулся. На каком-то тюке сидела пожилая тетка, выдержанная в серой цветовой гамме: серая кофта поверх серой хламиды, серые замшевые туфли, серый волосяной кукиш на затылке… серая кожа. Тут я спохватился, что ветхого природного серебра получается как-то многовато, да еще через него явно просвечивает стена, а на стене экспонат: то ли уздечка в металлической обкладке, то ли плеть с окованной рукоятью.

— О, Диамис, друг мой сердечный, — обрадовалась Селина. — Вот уж не чаяла свидеться.

— Вампиры призраков по большей части не видят, — пробормотал я. От растерянности ничего более умного на язык не пришло.

— Ну тогда я не призрак, — ухмыльнулась Диамис. — Тоже по большей части.

— Грегор, — сказала мне Селина. — Вспомни того обаятельного наркоторговца, на которого ты сначала поохотился. Ты ведь с ним после разговаривал? Значит, ты исключение из правила.

— Прелестно! — старуха захлопала в ладоши. — Так ведь и я нечто исключительное. Из правила.

— Я думала, ты… в лучшем месте, — моя дама протянула руку, точно пытаясь нащупать нечто более плотное, чем дым.

— Детка, да какое место может быть лучше, чем то, где тебя окружает красота! Видишь ли, нас всегда притягивают вещи, которые мы любили при жизни: дом, дерево, этнографическая коллекция, собираемая в течение всего твоего земного срока. И такие, как ты — взыскующие поместить свою душу в изделие, где пребывает и часть моей собственной души. Причем — лучшая часть.

— Я не могу дать этому душу. Никак не получается танцевать.

— Получится; только ты пока боишься.

— И партнер для танцев у меня разве подходящий?

— Не хуже прочих, доню, не хуже многих прочих. Вот только на крючок подцепленный, как корюшка, а губу рвать ему страшно. Ну да с кем такого не бывает!

— Я тебя увижу, Диамис, Диамант мой драгоценный?

— Всякий раз, доню, когда придешь. Я ведь бессменная хранительница. Главнее меня тут нету. Так что властью своей говорю тебе, мальчик: люби ее, уж ее-то все любили, и друзья, и враги.

И с этим напутствием она торжественно, как Чеширский Кот, растаяла в воздухе.

— Прощай, прощай и помни обо мне, — расплывалось в темноте вместе с насмешливой улыбкой. — Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. А если нет — то просто до скорого свиданья.

— Вот так, — говорила Селина, спешно распаковываясь. — Наряд лучше снова нашей Диамис на хранение оставить. Что делать! От такого важного поста и в могиле быв не откажешься.

А уже выйдя наружу, добавила:

— Вот и поразмысли: у Статуй такие же стражи, если не лучше.

Немного позже я попросил рассказать мне хотя бы об одном таком страже и получил «на день глядя» историю, которую можно назвать «Повесть о Карене-Рудознатце». Я привожу ее здесь, хотя она куда более наших дневных видений выламывается за пределы данной повести. Следовало бы перевести ее в строго монологическую форму и отогнать в комментарии к тексту; может быть, позже я так и сделаю, если не будет лениво.

— Говоря по правде, следовало бы назвать ее «Историей Алхимика», — так начала Селена, — но как термин, так и название книжки затасканы до состояния половой тряпки, в которую постепенно превратился кусок бархата, затканного золотой нитью. Потому что моего задушевного приятеля Кари от пеленок дразнили именно алхимиком.

Приятеля? О да, хотя на других «нитях», как туманно говорила Селина, он был тем юным членом Братства, который вытаскивал ее из-под расстрелянных трупов, красавцем-аристократом, подвигшим ее, тогда военного посланника во враждебном Лэн-Дархане, рискнуть своей головой ради установления мира, — а может быть, и обоими сразу. В любом случае, он по жизни играл роль ее молчаливого и целомудренного обожателя, друга за кулисами, который ничего почти не желает для себя самого. Крепкая вторая роль в комедии или драме Селининой жизни.

Но сейчас говорилось о типично детской дружбе, которая началась с тех пор, как оба себя помнили.

— Как говорится, в детском садике у нас был один горшок на двоих: это сближает. Ну, в четыре года мало что запоминается, хотя я была своего рода уникумом. Отца вот помню до сих пор, как будто его в меня хладной сталью врезали.

— Странное имя для мусульманина? Верно. Настоящее было что-то вроде Абулфатх. Верно! Это же он мне дал прозвище Никэ, греческий синоним своего родимого. В отрочестве он побратался с кем-то по имени Карен. Юношей или девушкой? Не знаю. В Британии это женское имя, а у армян, скажем, мужское. Эту страницу его жизни лучше не шевелить. В Братство и мою сознательную жизнь он пришел уже с именем погибшего. Считается, что когда твой «кровник» уходит, ты отчасти живешь за него, сохраняя в себе обе сущности.