Снежная стая (СИ) - Ремезова Любовь

ГЛАВА 12

А в ночь снова пал мне на загривок колдовской зов. Тот, кто алкал власти надо мною, не прятался боле за бурей-метелицей, и ныне его, верно, сумел бы его учуять любой, кто мало-мальски сведущ в магии — окажись таковский рядом. Да не было никого рядом — только я, в глухой чаще, в глубине Седого Леса…

Зов пришел с ветром. Осыпался колючими искрами. Впился в шкуру. Властно потребовал подчиниться, признать хозяйскую руку. Я взметнулась на лапы из сугроба, в котором устроилась на ночь, замерла. В глубоко внутри зародился клокочущий рык — и замер, застревая в глотке.

Я ровно из глубокого омута вынырнула. Наполнился ночной зимний лес звуками. Хлынули со всех сторон запахи — мерзлой хвои, обындевелых ветвей, звериных. троп и дальнего человечьего жилья… Лесовики, Боровища, Ручьи, Огневка, Березовка. Яринка, дядька Ждан, кузнец. Закружился вкруг меня Седой Лес, черные кусты да деревья хороводом пошли, завертелась земля под лапами — и разом успокоилась. Снова твердь земная недвижима стала. Воротилась ко мне память.

Трактир, сани, догонялки. Зимний лес. Колдун.

Колдун, огромный, тяжелый, с тонким шрамом над правой бровью и ломаным носом, со страшными глазами и важным, правильным запахом. Друзья его — его стая, что пойдет за своим вожаком в воду и огонь. Огонь, зеленоватый, льдистый, вылетевший из раскрытой ладони эльфа, и расплескавшийся по белому снегу — промахнулся, дивный! Тонкое запястье, сжатое моими зубами, и сплюнутая к ногам Ярины рукавица…

Я потрясла головой, надеясь, что разрозненные, беспорядочные обрывки в моей голове улягутся, и создадут цельное полотно. Пышная шкура пошла волной, снежинки порскнули во все сторны — а в голове, все едино, не прояснилось.

Зов, что назойливо гудел в ушах и чужой волей гнул к земле, то слабел, то крепчал. Чувствовался удавкой, ловчей петлей, захлестнувшей шею. И можно бы, конечно, склонить голову, встопырить чуткие уши, повести носом, да и вычуять, куда зовет меня новый знакомец — вглубь Леса, сквозь березовую рощицу, что поднявшейся на месте былого пожарища, через старый овраг, остановивший некогда огонь и отделяющий ныне молодой лесной подрост от дремучего ельника, и дальше, дальше…

Да не желала я нынче видеть его. К чему мне то? Два раза уцелела мало не чудом, а теперь он и вовсе, верно, куда как хорошо подготовился. Не зря же так в себе уверен — чуть не в полный голос зовет, почти совсем не таится.

Нет, побеседовать с ним, конечно, след — но время я выберу сама. И место. Не дорос еще, гость нечаянный, снежному волку в его родном Лесу указывать, силой принуждать. Жди. Придет и твой черед.

А ныне… Устала я от людей. Истосковалась по Седому Лесу-батюшке. Душой истомилась.

С тем поднялась я на лапы, и, обмахнув хвостом лишний снег с боков, легко потрусила, куда душа звала.

Никуда от меня пришлый колдунишка не денется. Отмахнувшись от Зова, навязшего в зубах, что комариный писк, и не думая о нем больше, я мчалась сквозь зимний лес, весь усыпанный серебром, все надбавляя и надбавляя ход, и стремительный ход пожирал холодные версты. Встречные деревья да кусты то хлестали пушистую шубу, то пролетали сквозь меня. Бег становился все стремительней, и места вокруг были сплошь знакомые. Долгий прогал, откуда впервые увидала я Седой Лес, и невеликая полянка, где впервые повстречала снежную стаю, тогда еще казавшеюся дивной сказкою, мелькнули и пропали. Осталось позади то место, где на крепком льду Быстринки принял смерть старый вожак. Насквозь пролетела ельник, где завершилась первая охота, на которую повела я стаю.

Я мчалась сквозь морозную ясную ночь, и вся, от ушей до хвоста, наполнялась ликованием. Сходу взяла невысокий взгорок, выметнулась на каменный лоб, и застыв на верхушке его, замерла.

Здравствуй, батюшка Седой Лес!

Я вернулась.

Задрала морду вверх, к обсыпанным звездой небесам, к ясному месяцу, повисшему над притихшею землей — и рванулась туда, ввысь, им навстречь, моя приветственная песнь, прославляющая эту ночь, и древний лес, и весь тварный мир, укутанный морозом, обсыпанный серебром.

А зима катилась далее своим чередом. Дни сменялись ночами, ясное вёдро — метельной круговертью. И я, вослед за природою, то гнала лесными тропами истекающую ужасом добычу, позабыв себя по воле проклятия, а то возвращалась в разум, и тогда кружила по своим обширным охотничьим угодьям, не теряя надежды выследить тайного ворога.

И, хоть не слишком мне в том везло, но лоб в лоб с ним выходить я не спешила, твердо убедившись — брать эту добычу след на лежке. Уж больно не по нутру мне было то, каким боком повернулось колдовское его умение — Зов, что теперь приходил с каждой метелью, менялся раз от раза. Как будто магик, его сотворивший, перебирал лады на волшебной лютне, подбирая их так, чтобы как можно пригожее звучали. Каждый раз незримая мелодия, коей отныне ощущала я Зов, звучала чуть иначе. И иной раз противится ей было и вовсе не легко. К счастию моему, чароплет, видно, не мог сам судить, сколь удачным было то или иное созвучие, только по отклику моему. И, не получив его, не сумел понять, сколь удачна оказалась придумка, отринул ее, и дальше искать принялся.

Я же с облегчением вздохнула, когда то поняла, а пуще того возрадовалась, что искания его в иную сторону ушли.

Но и опричь этого противостояния жизнь на месте не стояла.

Трижды за истекшее с моего пробуждения время мы с Яринкой ходили в лес по лекарский припас.

Один раз, когда зима пика достигла да к весне поворачивать собралась, караулили мы с ней цветение снежноцвета, травы странной да недоверчивой, и окромя как в Седом Лесу более не где не встречающейся, но в целительском деле зело полезной.

И еще дважды сманивала меня бесстрашная упрямица за эльфийскую Границу. И, хоть оба раза возворотились мы успешно да с прибытком, страху натерпелись преизрядно, да и то, шутка ли — напороться на остроухого дозорного? Наше счастье, что до порубежья с Седым Лесом там в тот раз рукой подать оказалось, успели мы заветную черту минуть — а там уж призвала я метель, кликнула стаю, и дивным ни до чего стало. И дважды свезло в том, что не успели они нарушительницу рассмотреть, не успели и знаком чародейским отметить. А то не спасла бы подруженьку Граница, да и я не сумела бы помочь — эльфы свои метки за тридевять верст чуют, и по договору с нашим князем право имеют по следу от таковской и на нашу сторону придти.

Что уж дальше делала травница со своею добычею, я не ведаю, да только навряд она это в своем дому делала — эльф так у нее и отлеживался. Все ж, помяли мы его в той потасовке крепко, да и моя ласка, по всему видно, не по нутру пришлась — в чувство дивный без малого сутки не возвертался. Да и после того, как воротился, долго плох был. Скогтила его лихоманка, и не отпускала. И опричь лихоманки…

Не прошел ему удар по голове втуне. Ярина мне сама потом втайне поведала, что, кабы не припасенные ею эльфийские травы да настоянные на них снадобья, быть бы дивному мертву. Только ими вживе и остался Аладариэль Сапсан. Подружка тогда отчаянно трусила, что дивный поймет, чем его отпаивали, и, как отлежится чуток, примется сызнова ее изводить, тайный припас искать. Вроде бы, обошлось, не понял эльф, отчего вжиль поворотил. Да и то сказать — боевой маг всяко не целитель, где ему понять, сколь плох был, да чем лечен? Запахи же, как и иные следы, лекарка к тому времени, как болезный опамятовал, вывела со всем тщанием…

Еще Ярина улучила миг, да и перемолвилась словцом с одним-другим охотником. Просила их, коль выпадет случай, приглядеться — не обретается ли в наших краях кто, да так, чтобы от местных втайне схорониться? Ярину местные уважали, обещали упредить, коли вдруг след какой встретится.

И хоть не слишком я ждала, что с этого выйдет прок, но все же… Охотничья удача — дело капризное, глядишь, и свезет кому… Особливо же я просила Яринку упредить, такого везунчика, что по следу тому ни в коем случае идти не надобно, а лучше и вовсе прикинуться, что никакого следа не видали, достанет и того, что лекарке об нем шепнут.