Западня - Ева Гончар
Осталось два часа до полудня — до того момента, когда водоворот праздника в её честь завладеет ею и будет крутить и трепать её до глубокой ночи, пока она совсем не обессилеет. Но сейчас у Эрики было немного времени для музыки, для смешинок в маминых глазах и для солнечных зайчиков на крышке рояля.
Знай Принцесса заранее, как переменится её жизнь уже нынче вечером, она бы, наверное, не встала из-за рояля до тех пор, пока не явился бы отец, разгневанный отсутствием на балу виновницы торжества. Но её Даром было не ясновидение. А потому, когда ровно в полдень вернулась горничная с корзиной белых, розовых, голубых и сиреневых фрезий, Эрика тут же перестала играть.
— Внизу с самого утра топчется герцог Пертинад. Жаждет вручить подарок вашему высочеству, — доложила Валькирия.
Девушка скривилась. Не хватало только приглашать в своё гнёздышко межгорского борова! Её коробило даже от мысли, что он мог услышать, как она играет.
— Его сиятельство просил вам передать, что никогда в жизни не слышал столь прекрасной игры, — добавила горничная, словно читала хозяйкины мысли. — Сказать ему, чтоб подождал до вечера?
— Конечно, Вальда, ты ещё спрашиваешь… Хотя лучше бы он убрался восвояси ещё до бала, — Эрика вздохнула. — А давай, выльем ему на голову ведро воды? Вдруг он обидится и уедет?
— Батюшка ваш тогда обидится, мало никому не покажется, — рассудительно заметила горничная. — А господин герцог не из обидчивых. Будет торчать в Замке, пока не добьётся своего.
— Да шучу я, шучу, — Принцесса представила, как от круглой лысины назойливого поклонника, замерзая на лету, веером разлетаются брызги, но это картинка лишь сильнее её разозлила. — Ничего он не добьётся, старый дурак, неужели не понимает? Папа откажет ему, если он вздумает просить моей руки!
Валькирия водрузила цветы на стол в гостиной, вытащила одну из веточек и с удовольствием понюхала.
— Вальда? — не дождавшись ответа, позвала Принцесса.
— Какие хорошие фрезии, совсем свежие, — спокойно откликнулась горничная. — Половину, если угодно, поставлю в вазу.
— Да… да, поставь… — кивнула Эрика, ощущая холодок тревоги в подреберье.
* * *
Не будь Пинкус начисто лишён тщеславия, он бы, конечно, не стал называть себя пренебрежительным словом «старьёвщик» — придумал бы что-нибудь солидное и звучное, вроде «антиквара» или «хранителя редкостей». На покосившейся медной табличке над его дверями было написано «Лавка диковин» — и это название ассортименту магазинчика вполне соответствовало. На пыльных полках, конечно, хватало разнообразной рухляди, надоевшей прежним хозяевам, но среди старых чернильниц и перьев, газет десятилетней давности и игрушек, верой и правдой служивших трём поколениям детей, нет-нет, да и попадались предметы, сумевшие бы осчастливить историка или коллекционера.
Ботаническая рукопись на староиндрийском. Миниатюрный портрет придворной дамы середины прошлого века, исполненный в узнаваемой манере одного из классиков. Ветхая шаль, отделанная чудом сохранившимся кружевом красоты необыкновенной. Множество сюрпризов ожидало своего часа в «Лавке диковин», но самое главное, среди обычных вещей прятались здесь вещи волшебные — артефакты, изготовленные в те времена, когда магия ещё была в каждом доме и люди пользовались ею, почти не замечая, как не замечают воздух и солнечный свет.
Многоликий прекрасно знал, что представляют собой такие лавки, и потому совсем не удивился, когда в закромах у Пинкуса нашлось нечто необычайное. Скорей уж могло удивить, что в предыдущие дни никаких необычных предметов, кроме простеньких старинных оберегов, гостю на глаза не попалось. Но он и подумать не мог, что находка окажется как-то связана с овеянным легендами предметом, известным как Наследство Ирсоль. Инстинкт самосохранения приказывал Феликсу скрывать охватившее его волнение, но глаза прилипли к конверту, и оборотень весь превратился в слух.
Ворча себе под нос, какая это тяжкая ноша — прожитые годы, Пинкус снова устроился в кресле и вытащил из конверта совершенно целый исписанный лист бумаги. Выцветшие глаза старьёвщика лукаво поблёскивали, в уголках его губ играла улыбка. Многоликий тоже сел на свой стул и замер в молчании, ожидая, когда старик заговорит сам. Тот аккуратно разложил листок на скатерти, разгладил его и лишь тогда, наконец, полувопросительно произнёс:
— Про Наследство Ирсоль, друг мой, вы, естественно, слышали…
— Само собой, — отозвался Феликс, надеясь, что интереса в его голосе не слишком много. — Можно подумать, о нём кто-нибудь не слышал. Правда, не все, в него верят.
— А вы верите?
— Я не знаю. Ирсоль, конечно, была великой волшебницей, но…
— О да, друг мой! — старик задумчиво покивал. — Таких, как сиятельная Ирсоль, это мир никогда больше не увидит.
Он поднял голову и, прищурившись, устремил взор куда-то вдаль, словно вспоминал о своих встречах с волшебницей, хотя, на самом деле, встречаться с нею, разумеется, не мог: Ирсоль Справедливая скончалась семьсот лет назад, задолго до рождения пра-пра-пра-прадеда Пинкуса.
Эпоха её правления была лучшим временем в истории Континента, и прозвище своё Ирсоль получила не зря. В те годы богатые люди не смели делать бедных ещё беднее, чтобы самим стать ещё богаче; всякий, кто не гнушался работы, мог есть досыта и жить в тёплом доме; королевская стража не бросала неугодных в темницы без суда и следствия; и слыхом никто не слыхивал, что бывают неправедными сами суды. Так, по крайней мере, гласили легенды. Согласно им же волшебница Ирсоль собственной персоной являлась к своим подданным, когда они просили её о помощи. И не скупилась на подарки, умея простым касанием пальцев придать обычным предметам чудесные свойства.
— «Подарков Ирсоль» в моей лавке никогда не было, — выходя из задумчивости, молвил Пинкус. — Все её скатерти-самобранки, сапоги-скороходы и волшебные зеркальца давным-давно нашли и прибрали к рукам коллекционеры и маги. Но лучшее её детище…
— Инструмент Справедливости! — подсказал Феликс.
— …До сих пор, как известно, никто не нашёл, — бросив на собеседника короткий проницательный взгляд, продолжил старик. — Возможно, Ирсоль оставила его в наследство кому-то из своих далёких потомков, как было принято в её время…
— …Или же никакого Инструмента Справедливости не было вовсе, и всё это — досужие выдумки, — закончил за него Многоликий.
Ему даже дышать стало трудно от волнения. Нищее босяцкое детство в рабочем пригороде имперской столицы ожило в памяти Феликса. Он вспомнил, как многие годы считал сиятельную Ирсоль персонажем сказок и как был поражён, узнав, что она персонаж исторический. Как горячо и страстно желал раздобыть Инструмент Справедливости, когда надорвалась на работе и заболела матушка, а хозяин трактира, где она гнула спину и судомойкой, и поломойкой, и прачкой, выгнал её, ни единой монеты
