Ночь в номере 103 - Алиса Аве
– Пусть Асу-сан немедленно готовит, – бросил он невидимым сотрудникам. – И Нобуо ко мне, быстро.
– Сперва я решил, что это какая-то девушка из рёкана: юката на ней голубая. – Гость часто моргал, словно пытался изгнать из глаз увиденное. Он растерял пыл, сидел в лобби на краю глубокого кресла, периодически поднимал руки к возвышающемуся над ним Рюу, но вовремя отдергивал их. – Думаю: чего она по лесу в юкате шляется? Пригляделся: волосы всклокоченные, юката на груди распахнута. – Он потер свою грудь, показывая, как сильно распахнуто. – Приблизилась и тоненьким голоском говорит: «Помогите, меня убили». Я сначала за сосну спрятался, потом решил, что не годится так, надо расспросить, помочь, что ли. А она уже напротив стоит и ручищи ко мне тянет. – Он перешел на свистящий шепот: – Под ногтями у нее то ли грязь, то ли кровь. И ногти растут, загибаются. И сама она покрывается морщинами, и шея вытягивается. – Мужчина затряс головой, втянул шею в содрогающиеся от всхлипов плечи. – И рога у нее, и клыки. Она хотела меня проглотить!
– Но ей это не удалось, – подытожил Рюу.
За время путаного рассказа он трижды принес гостю воды.
– Позвал ее кто-то! – всхлипнул гость.
– Вы имя, случайно, не запомнили? – Рюу подал ему салфетки.
– Горная ведьма она! Ямауба! Есть в вашем лесу злые духи, есть!
Травяной отвар появился на столе, Рюу вручил гостю чашку, проследил, чтобы выпил до дна.
– Не стоит переживать, Кавамура-сан, в наших краях считают: встретиться с ямаубой – к богатству. Богатства стоят того, чтобы немного напугаться, не так ли?
С каждым глотком Кавамура-сан проваливался в кресло все глубже, глаза его слипались, спина расслаблялась. Он засопел.
– Отнесите в номер, – распорядился Рюу. – И дайте еще одну порцию отвара, когда проснется. До вечера не тревожить, и баню ему приготовьте.
Духи поспешили исполнить приказ. Кавамуру-сан заволокло легкой дымкой, чтобы постояльцы, сновавшие по лобби, не заметили, как неведомая сила поднимает уснувшего гостя с кресла и несет вдоль галереи в 11-й номер.
– Кто? – спросил Рюу явившегося наконец Нобуо.
Брат отвернулся.
– Мог бы и догадаться. – Рюу со вздохом уселся в кресло. – Не уймется никак. Говорил с ней?
– Ее Хакусана-сан вызвала, – вырвался из Нобуо приглушенный стон. – А я что? Я с гостями был!
– И? – Рюу откинулся на спинку кресла и поморщился. – Мне обязательно нужно вмешаться? Судя по твоему страдальческому выражению лица.
– Ты можешь убедить. – Нобуо стоял напротив брата ни жив ни мертв. – Обеих.
– Что ж… попробую.
Высохшие русла рек изрезали узкие губы, подбираясь к черным зубам. Черный цвет обозначал постоянство, и не было в рёкане фигуры более соответствующей постоянству и непреклонности, чем Хакусана-сан. Губы складывали слова, зубы издавали недовольный скрежет. Мичи растеклась по татами бесформенной массой, утратив за время полета по лесу последние силы. Ей мерещилось, что на лице хозяйки рёкана нет ничего, кроме пропасти рта.
– Выставь ее вон, – выкрикнул рот, и Мичи схватилась за мочку левого уха. Еще одна забытая детская привычка. Трехлетняя Мичи часто успокаивалась подобным образом. Мама переживала, что однажды дочь оторвет ухо, настолько сильно Мичи дергала мочку. От терзаний мочки Мичи постарше перешла к жеванию волос. Привычки заменяли друг друга.
Если бы она могла, она не то что мочку, сердце сжала бы в кулаке, чтобы не билось так громко. Черный рот наверняка хотел сожрать ее!
– Мы не можем потерять лицо из-за сумасбродной девки. Она посрамит рёкан. Ты забыл правила? Мы говорим «да» скромности и смирению, мы говорим «нет» гордыне и тщеславию. Ты идешь на поводу низменных желаний и тащишь в дом падаль. Не в первый раз, Рюу.
Белые волосы оказались совсем рядом, Мичи повернула голову и уткнулась носом в Рюу. От него пахло чем-то терпким, Мичи вдохнула – и поплыла в обволакивающей неге. Хакусана-сан отошла на второй план, темную комнату застили белые пряди. Мичи укрылась бы ими и заснула.
– Она остается. – Рюу напоминал колеблющийся дым: очертания то явственно проступали сквозь окружавшую его пелену, то растворялись в воздухе. – Я назначил ее помощницей в женских купальнях.
«Господин грустит, – невольно подумала Мичи. Мысли как будто не принадлежали ей. – Вон и плечи поникли». Она открыла рот: спросить, не угодно ли господину чего-нибудь. Опомнилась, вздрогнула, прогоняя наваждение, скосила глаза. Чуть правее, на шаг позади Рюу, топтался Нобуо. Хакусана-сан тоже никуда не делась. За ее спиной громоздились шкафы. Через стеклянные дверцы за Мичи следили куклы.
Хакусана достала трубку. Губы превратились в борозду, хозяйка рёкана осклабилась:
– Не доверяй плачущей женщине и хромому псу. Девчонка смахнет слезы, которыми так легко ослабляет тебя, и опозорит нас снова. Ей даже отхожие места нельзя поручить после этой выходки.
– Позора нет. – Рюу не уступал. – И она меня не просила. Она вообще не знает, что делать.
– Не ты ли виноват в том? – Хакусана ткнула в сторону внука мундштуком трубки.
– Я. Оттого и прошу за нее, оками-сан.
– И я прошу, оками-сан. – Нобуо, как школьник, поднял руку.
Хакусана осадила его:
– Твоего мнения не спрашивали. Для меня и ты, и она – обуза. Да и ты, старший внук, с годами превратился в ярмо на шее. Может, мне стоит выгнать всех троих?
– Это твой дом. Ты вольна поступать как пожелаешь, – мгновенно отреагировал Рюу.
– Правда. Рёкан и все работники принадлежат мне. – Она попыхтела трубкой, затянулась и с надрывом закашлялась. Грудь клокотала, словно из Хакусаны-сан рвалась не табачная горечь, а душа. Она отложила трубку, вытащила платок, чтобы заглушить кашель.
– Принести воды? – спросил Рюу.
Хакусана-сан покачала головой: нет.
– В уголке губ, оками-сан, – сказал он тогда.
Хакусана промокнула губы. На платке остались бурые пятна.
Мичи почти завидовала куклам, прятавшимся в шкафу.
– Человек, который не делает свою работу с радостью, не может радовать других, – спокойно продолжил Рюу. – Уйдем мы с Нобуо, останетесь ты, отец и мать. Кому из вас рёкан еще приносит радость?
– У меня полно работников, – возразила Хакусана, превозмогая новый приступ кашля.
– У тебя полно пленников, оками-сан. Не путай.
– И ты подсовываешь еще одного? Не выйдет, внучок, эта… – она схватила трубку и наставила ее на Мичи, – на твоей совести. Я за нее не в ответе. Вся ответственность на тебе. Слушай, девчонка! – выкрикнула Хакусана-сан, и Мичи сильнее сжала ухо. – Я не рада твоему присутствию. Мне не нравится, во что превратились нынешние женщины. В твоем возрасте я родила и похоронила второго ребенка. Первого боги подарили мне в шестнадцать. Вы же расточаете жизнь.
– Бабушка тоже так говорит, – вырвалось у Мичи.
Она вовсе не собиралась поддакивать Хакусане-сан. Голова сама опускалась и поднималась, как у кукол Дораэмона, модных, когда Мичи было лет пять или шесть. Коты постоянно дрожали гигантскими головами на непропорционально тонюсеньких шейках, Мичи просила у мамы купить кивающую игрушку. Мама купила классного Дораэмона в желтых решетчатых очках. Он надоел Мичи на второй день.
Хакусана-сан тоже быстро надоела болтающаяся голова Мичи. Она нахмурилась, подбородок Мичи прилип к груди.
«И эта тоже колдунья!» – мысленно простонала Мичи.
– Неужели остались верные традициям люди? И каким образом ты решила отблагодарить бабушку за мудрый совет? Ты ведь приняла ее облик? – Дым поднимался над Хакусаной.
Голова Мичи снова заболталась вверх-вниз.
– Небеса покарали нас обеих непутевым потомством. Ничего, ты изменишься, девочка. Я скажу единожды: ты усвоишь на всю оставшуюся… – Хакусана сделала паузу, правый край рта искривился в насмешке, – жизнь. Рёкан – мать, ожидающая гостей как членов семьи, радостно и с надеждой, что они придут домой в хорошем расположении духа. В рёкане персонал всегда поблизости, предлагают одну услугу за другой прежде, чем гость даже подумает что-то заказать. Как почувствует голод, сразу появляется еда. После окончания трапезы тарелки исчезают. Ванны чистые и ждут купальщиков. Тапочки стоят так, чтобы гость вышел и его ноги сразу в них попали. Благовония зажигаются, стоит гостю вернуться в номер. Ты невидима, непритязательна, услужлива и молчалива. Ты сможешь жить,
