Антонио Хименес - Алхимия единорога
— Иисуса из Назарета? — спросил я, выдавая свое невежество за простодушие.
— Да, приятель, именно так. Отца Иакова звали Зеведей, младшим братом Иакова был апостол Иоанн. Родом они были из Вифсаиды, маленького палестинского селения к северу от Тивериадского озера — там же родились Петр, Андрей и Филипп, но эти трое потом переехали в Капернаум и жили в рыбацкой семье. Ты ведь знаешь, что Иисус набирал себе учеников из рыбаков. Апостол Иаков тесно общался с Иисусом; он — один из главных апостолов, вместе с Иоанном и Петром заложивший основы изначальной, примитивной католической церкви, еще свободной от великого закоснения, еще не поглощенной государством. Виновник гибели Иакова, которому апостол обязан славой мученика и героя — Ирод Антипа, а погиб Иаков где-то между сорок первым и сорок четвертым годами. Полной ясности в датах тут нет.
— А что общего у святого Иакова с Галисией?
Жеана рассмешила моя безграмотность в вопросах истории. Он порекомендовал мне пару классических трудов, посвященных Иакову, пересказал предание, согласно которому ученики апостола похитили его тело после усекновения головы, году в сорок втором или сорок третьем, и отправили святые мощи в плавание на корабле с командой из ангелов. Судно прибыло в Ирию, возле слияния рек Сар и Улья, в так называемую Риа-де-Ароса. Потом тело переместили туда, где оно пребывает по сей день.
— Вот, значит, как появилась традиция Пути?
— Конечно, с появлением мощей начинается Звездный путь, который пережил моменты славы и упадка: вначале идею паломничества поддерживали такие короли, как Санчо Третий Старший Наваррский и кастилец Альфонс Шестой, но после шестнадцатого века странников становилось все меньше, а потом почти и вовсе не осталось. Поэтому в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году Папе Льву Тринадцатому пришлось официально объявить мощи апостола подлинными, а в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году ЮНЕСКО включила Путь Святого Иакова в список объектов Всемирного наследия.[47] С того времени и по наши дни паломничество сделалось по-настоящему массовым, по этому пути прошло уже больше двухсот пятидесяти тысяч пилигримов. Итак, друг Рамон, это предприятие имеет лишь личный смысл. Ты знаешь, почему ты здесь, я знаю, почему я здесь. У рыцарей-тамплиеров имелись свои причины для такого паломничества, у иллюминатов — свои; то же самое можно сказать и об алхимиках, об истово верующих, о святых. Ни один общественный слой не остался в стороне от паломничества, здесь побывали все, включая буржуа, дворян и военных — все, от королей до нищих.
— Жеан, тебе известно, кто такой Николас Фламель? — Я задал этот вопрос неожиданно для себя самого.
— Разумеется. Он прошел по Пути в четырнадцатом веке. Он мой ровесник. — Мандевилль произнес эти слова с насмешливой улыбкой и тут же продолжил свой словесный штурм: — Я родился в Альбаусе в тысяча триста двадцать втором году, он родился в тысяча триста третьем, так что разница в возрасте совсем невелика.
Я уставился на Жеана, вытаращив глаза, а тот снова улыбнулся.
— Рамон, ты веришь в вечную жизнь?
— Не знаю. Мне хотелось бы жить долго, чтобы лучше узнать мир. Но, конечно, не хотелось бы сильно измениться внешне. Зачем мне еще пятьсот лет жизни, если я буду выглядеть восьмидесяти-девяностолетним старцем? Кто способен получать удовольствие от такой жизни?
— Разумеется. Ты думаешь о внешней привлекательности, о любовных связях, о странствиях по миру. И ты заблуждаешься, Рамон, — Путь лежит не здесь. Здесь ты никогда не сможешь обрести истину.
— Жеан, ты говоришь как философ, хотя выглядишь жителем гор.
— В том и суть: главное — в нас самих. Если хочешь обрести универсальное снадобье, тебе придется глубоко покопаться в себе самом, иначе не получишь ничего, кроме разочарования и лжи, призраков и химер. Думаешь, что научишься получать золото, сможешь управлять природой по своему усмотрению, постигнешь истину? Рамон, я желаю тебе самого лучшего, но поглубже заглядывай в свое сердце, будь великодушен, забудь о стяжательстве, не пытайся вычерпать ладонью океан. Это невозможно. Ты не сможешь бороться с человеческой природой, не сможешь постичь мироздание, если не осознаешь, что сам являешься его частицей. А чтобы понять, кто ты таков, ты должен вглядеться в самую суть своего «я».
— Хорошо, Жеан, я понял и хочу пройти эту дорогу до конца. Но как мне не сбиться с пути и никогда не сомневаться в своем выборе? Как распознать истину, не думать о стяжательстве, чувствовать себя частью вселенной и понимать ее?
— Этому, Рамон, тебя не научит никто. Можно только указать на свет, на отблеск света, а остальное зависит от тебя.
После этого разговора я изменил свое отношение к Мандевиллю. Я думал о нем с благодарностью и уважением, хотя и с легкой подозрительностью — он говорил о Фламеле так, словно читал мои мысли. Как он мог узнать, что я ищу встречи с Николасом Фламелем, когда до последнего времени я сам не подозревал, что отправился в бесконечные поиски, чтобы выяснить, каков он, великий философ, первейшая фигура в истории человечества?
А еще я вспомнил, что так всерьез и не обсудил с Виолетой и Джейн их родство с французским алхимиком. Мы всегда говорили об этом мимоходом, веселясь и подкалывая друг друга. Как способен человек прожить больше семисот лет? Это немыслимо, несмотря на свидетельство Поля Люка, два столетия назад ссылавшегося на какого-то турецкого дервиша.
Занимаясь этими подсчетами, я сам понимал, что снова запутываюсь в паутине рационализма, который вошел в кровь людей двадцать первого века и ставит искусственные пределы человеческому мышлению. Итак, я постарался вздохнуть поглубже, пошире распахнуть глаза и разум и ничем не ограничивать свои способности к выдумке, воображению и размышлению. Человек свободен, я свободен, а мир — не дарвиновская моделька, которую нам всучивают ученые, и не жестокая демагогическая пустышка, которую навязывают фундаменталисты, как исламские, так и католические. Мир — нечто более сложное и богатое, и изучать его надлежит из глубин нашей наследственной памяти.
После таких рассуждений я ощутил настоящую свободу, а Жеан с улыбкой заметил:
— Пошевеливайся, Рамон, такими темпами ты до Лиссабона и к ноябрю не доберешься.
VII
Этот момент поделил мою жизнь на «до» и «после». Внешность всегда обманчива, так я обманулся и с Жеаном. Меня вообще часто сбивает с толку вид человека. Я слишком доверяюсь выражению лица и стилю одежды и забываю обратить внимание на то, по чему легче всего распознать другого: забываю взглянуть собеседнику в глаза и уловить, о чем он думает. Вот почему я ошибся в досточтимом старце. Я принял его за одинокого крепкого пенсионера, который тратит время на болтовню со случайными дорожными знакомцами, находя в этом утешение своим былым скорбям и нынешней неприкаянности, и движется навстречу смерти самой легкой дорогой. Но вдруг этот образ бесследно исчез. Теперь рядом со мной находился друг, готовый помочь советом; он был мудрее, чем казался, и, может быть, знал, в чем заключается моя миссия.
