Не бесите боевых грифонов, или любовь на краю света - Тереза Тур
— Ролан? — тихо позвала я.
Он вздрогнул всем телом и, зарычав, кинулся на меня. Пальцы вдруг судорожно изогнулись. Мелькнули когти…
Глава двенадцатая
Я вскинула арбалет, но… Выстрелить так и не смогла. Это же не чужой, не враг… Это же…
Арбалет с грохотом упал на пол. Хорошо болт не сорвался и не отскочил. Погибнуть от собственного оружия, что может быть нелепее? Монстр, рыча, надвигался на меня. Я понимала, что в доме двое детей. Что я должна их защитить. И одновременно понимала, что не могу… Не могу убить его!
Чудовище склонилось надо мной, а я смотрела в мутные, безнадёжные глаза и думала только об одном: «Убей. Убей меня скорее, ну!» Странно, но я была при всей безвыходности ситуации и мыслях о смерти… внутренне спокойна. Какое-то иррациональное, но тем не менее сильное чувство полной безопасности, овладело мной.
«Посмотри! — мысленно говорила я, не отрывая взгляда. — Это же я. Мы летели сегодня на грифоне. Вместе. Вспомни, как замирало сердце? Любовались водопадом. А потом… Потом ты меня обнял. Помнишь?»
Я пыталась глазами сказать ему о том, что он человек. Монсеньор Ролан. Что он… дорог мне.
Я подняла дрожащую руку, погладила по заросшей шерстью щеке. И тут что-то впилось в пальцы, болью пронзило подушечки. Чёрная паутина. Мгновенно перешла на магическое зрение — на этот раз получилось быстро — вот же она. Такая же точно, как та, что опутывала старшего сына несчастной госпожи Норри.
Значит, тот, кто заколдовал парня, добрался и до кузена короля. Только в случае с магом паутина вела себя иначе. Она не закутывала Ролана всё плотнее с каждой секундой, нет. Плетение то и дело лопалось то тут, то там, словно струны старой лютни, видимо, магия монсеньора оказалась слишком агрессивным менестрелем.
Вскрикнув от боли, я услышала стон, тягучий, обречённый. Сердце сжалось. Мне больно даже коснуться его, каково же ему там, под этим чёрным заклятием.
— Ролан, — прошептала, даже не отшатнувшись, когда он, зарычав, коснулся щекой моего лица. — Ролан…
Чудовище заурчало. Вопросительно, что ли?
— Ты самый сильный. Я всегда восхищалась тобой, просто не хотела этого показывать. Ты не можешь сдаться, я в это не верю. Ты… ты просто не умеешь! Знаешь, иногда ты просто несносен… Невыносим! Но… вспомни. Ты спас маму, когда все отвернулись от вас. Пришёл на помощь королю, когда не было никаких шансов на победу. Я жива благодаря этому. Вспомни, Ролан. Бой у обрыва. Твой клич: «Грифоны и Ролан!» Ну? Пожалуйста, вспомни! Пожалуйста…
— Грифоны и Ролан, — сложились губы чудовища.
Чёрные нити напряглись. Натянулись до предела — маг взвыл от боли…
Я видела, с какой невыносимой му́кой Ролан боролся с заклятием, но я верила: он сможет. Он прикусил губу, показалась капелька крови. Взгляд помутнел.
Я взяла покрытое шерстью лицо в свои ладони, притянула к себе и впилась губами в эту капельку горячую, ядовито-горько-соленую алую… Я целовала его. Ничего не боясь! Бабушка не зря говорила, защита от заразы — моя самая сильная сторона в основном потому, что я способна об этом не думать. А я и не думала. Я думала о нём. О Ролане…
Глаза монсеньора засверкали лазурью, лицо мучительно исказилось. Мелькнули человеческие черты, передо мной снова стоял монсеньор, тяжело дыша и жадно втягивая в себя воздух.
— Это странное заклятие, Джо, — прошептал он. — Я сопротивляюсь изо всех сил, но оно кричит: «Убей!» Разрывая сознание, молотом колотя по макушке…
— Нет, — я обняла его лицо. — Нет. Ты сможешь.
— Бери девчонок и бегите.
— Нет!
— Я почувствовала, как паутина растекается по венам. Как яд. И…
И вдруг меня осенило.
ЯД!
Ну конечно! Где мой короб?
Вот он, вот он, родной. Короб мой! А вот оно — универсальное противоядие, мною лично разработанное не за один год. Это зелье однажды спасло короля. Мы уже вошли в столицу победителями, когда противник решил сменить грубую силу на изысканную хитрость. Альфреду заслали девицу. Красивую. Спасла я его в последний момент и только потому, что запас зелья всегда ношу с собой! Это сейчас оно в коробе. А тогда война приучила носить с собой в скрытом кармашке, пришитом изнутри не очень ровно (шить я не умею так же, как и готовить). Боюсь, настало время вспомнить старые привычки.
— Ролан, давай! Быстро! За Верного, меня и короля!
Я резко зажала монсеньору нос и рот, дабы ни одна капля драгоценной жидкости не пропала, горечь ведь неимоверная. В ушах до сих пор стоят стоны Альфреда.
Ролан тоскливо зарычал. Видимо, вкус ему не понравился так же, как и королю. Не удивительно, они же родственники как-никак. Нежные они, эти аристократы…
— Борись! Не смей даже! — прокричала я в оскаленную морду и влила зелье в пасть одним махом.
Не понимая, что ещё можно сделать в этой безнадёжной ситуации, закрыла глаза и прижалась к волосатой груди, слушая, как бьётся его сердце…
…
Глухое, сдавленное рычание над головой. Я глажу мощные плечи, спину. Жалея, что не обернулась к нему тогда вечером, на закате. Было бы волшебно целоваться под пылающим небом. Огромное, оно укутало бы нас одеялом из багряно-алых облаков и не позволило случиться плохому.
А сейчас. Я чувствовала соль его крови. Мы целовались… осторожно, нежно. На этот раз я уже не впивалась, высасывая яд и пытаясь бороться со злом, нет. Я целовала его потому… Потому что хотела подарить мужчине нежность, отдать себя. Это было совсем другое, и это было… прекрасно.
Чудовище. Родное, самое дорогое чудовище на свете.
— Джо, — прошептал он, не отрываясь от моих губ.
Мне вдруг стало все равно: чудовище он или кузен короля (по сути это одно и то же). Мне просто было хорошо. Легко, словно мы летим на грифонах, под нами и над нами облака, а всё остальное не важно.
— Джо! — раздался крик Ули и плач Ришки.
Мы всё равно не сразу смогли оторваться друг от друга. Вздохнули… Он шагнул назад, а я выскользнула из объятий.
— Что… что случилось?
Уля была смертельно бледной, у нее даже зубы стучали.
Я представила, как это все выглядит со стороны: крики, рычание, арбалет на полу (надо разрядить), я целуюсь с чудовищем.
Бедные дети!
— Девочки, — проговорило чудовище, — приношу свои извинения за беспокойство. Уже все в порядке.
Сначала я подумала, что мне померещилось. Монсеньор собственной персоной стоит перед нами. И только рубашка, истерзанная, повисшая на нем клочьями, выдавала, что
