Тахера Мафи - Разрушь меня
Я сижу в голубой комнате.
На стенах — обои цвета идеального летнего неба, на полу — ковер толщиной в два дюйма, вся комната пуста, за исключением двух бархатных кресел. Каждый различный оттенок — как синяк, как красивая ошибка, как напоминание о том, что они сделали с Адамом из-за меня.
Я всё ещё сижу наедине в бархатном кресле в оливковом платье. Вес блокнота чувствуется, словно я держу на колене шар для боулинга.
— Прекрасно выглядишь.
Уорнер быстро входит в комнату, будто попирание воздуха ногами ему жизненно необходимо. Его никто не сопровождает.
Мой взгляд невольно падает на мои теннисные туфли, и мне интересно, нарушила ли я правила, не надев ходули, что стоят в моем шкафу и, уверена, не предназначены для ног. Я поднимаю взгляд и вижу, что он стоит прямо передо мной.
— Зелёный тебе идет, — говорит он с глупой улыбкой. — И подчеркивает цвет твоих глаз.
— И какого же цвета мои глаза? — спрашиваю стену.
Он смеется.
— Ты ведь несерьезно.
— Сколько тебе лет?
Он перестает смеяться.
— Ты хочешь знать?
— Мне интересно.
Он садится в кресло возле меня.
— Я не буду отвечать на твои вопросы, пока ты не будешь смотреть на меня, когда я говорю с тобой.
— Ты хочешь, чтобы я пытала людей против своей воли. Ты хочешь сделать меня оружием в своей войне. Ты хочешь, чтобы я стала из-за тебя монстром. — Пауза. — Когда я смотрю на тебя, меня начинает тошнить.
— Ты более упряма, чем я предполагал.
— Я одеваюсь в твои платья. Я ем твою еду. Я здесь. — Я позволяю своим глазам посмотреть на него, а он уже пристально глядит на меня. Я на мгновение застигнута врасплох силой его взгляда.
— Ты ничего из этого не сделала для меня, — говорит он тихо.
Я чуть не смеюсь вслух.
— Почему это?
Его глаза борются с губами за право говорить. Я смотрю в сторону.
— Что мы здесь делаем?
— Ах. — Он глубоко вздыхает. — Завтрак. А потом я дам тебе твое расписание.
Он нажимает кнопку на ручке кресла и почти мгновенно в комнату заходят мужчины и женщины, которые явно не являются солдатами, с тележками и лотками на колесиках. Их лица — затвердевшие, в морщинах, слишком тощие, чтобы быть здоровыми.
Это разбивает мое сердце прямо напополам.
— Обычно я ем один, — продолжает Уорнер, его голос — как сосулька, пробивающая толщу моих воспоминаний. — Но я понял, что мы с тобой должны хорошенько узнать друг друга.
Тем более что мы проводим так много времени вместе.
Слуги,-горничные, люди, которые не являются солдатами, покидают нас, а Уорнер предлагает мне что-то на тарелке.
— Я не голодна.
— Это не вариант. — Я поднимаю взгляд и вижу, что он очень, очень серьезен. — Тебе не разрешено голодать до смерти. Ты недостаточно хорошо питаешься, а мне ты нужна здоровой.
Тебе не разрешено покончить жизнь самоубийством. Тебе не разрешено причинять себе вред. Ты слишком ценная для меня.
— Я не твоя игрушка, — чуть не выплевываю я.
Он кидает тарелку на тележку, и я удивлена, что она не разбивается на куски. Он прочищает горло, и я на самом деле напугана.
— Этот процесс станет намного проще, если ты будешь сотрудничать, — произносит он, тщательно проговаривая каждое слово.
Пять, пять, пять, пять, пять ударов сердца.
— Ты отвратительна миру, — говорит он, подергивая губы от смеха. — Все, когда-либо знающие тебя, ненавидели тебя. Убежали от тебя. Бросили тебя. Твои собственные родители добровольно отказались от тебя и захотели отдать тебя под опеку власти. Они так отчаянно хотели избавиться от тебя, сделать чей-то другой проблемой, уверить себя, что ты, по сути, не то дитя, которое они воспитывали.
Меня словно ударяют сотню раз по лицу.
— И сейчас... — Он в открытую смеется. — Ты настаиваешь на том, что это я плохой. — Он встречает мой взгляд. — Я пытаюсь помочь тебе. Я предлагаю тебе возможность, которую никто и никогда бы тебе не предложил. Я готов относиться к тебе как к равной. Я готов дать тебе все, о чем ты могла только мечтать, и, прежде всего, я могу поместить власть в твои руки. Я могу заставить их страдать за то, что они сделали с тобой. — Он наклоняется. — Я могу изменить мир.
Он ошибается, он так неправ, он настолько неправильный — как перевернутая вверх дном радуга.
Но всё, что он говорит, — правда.
— Не позволяй себе возненавидеть меня так быстро, — продолжает он. — Ты можешь наслаждаться этой ситуацией гораздо больше, чем ты думаешь. К счастью для тебя, я готов быть терпеливым. — Он оскаливается. Откидывается на спинку. — Хотя, конечно, твоя тревожная красота не причиняет боли.
Я капаю красной краской на ковер.
Он лжец и ужасный, ужасный, ужасный человек, и я не знаю, тревожит ли это меня, потому что он прав, или потому что это настолько неправильно, или потому что я так отчаянно нуждаюсь в некоем подобии признания в этом мире. Прежде никто ничего подобного мне не говорил.
Это заставляет меня захотеть взглянуть в зеркало.
— Ты и я не так уж различны, как ты могла бы надеяться. — Его улыбка настолько самоуверенная, что я хочу стереть ее кулаком.
— Ты и я не похожи, несмотря на все твои надежды.
Он улыбается так широко, что я не знаю, как реагировать.
— Кстати, мне девятнадцать.
— Извини, что?
— Мне девятнадцать лет, — уточняет он. — Знаю, для своего возраста я довольно внушительный.
Я беру ложку и толкаю что-то съедобное на своей тарелке. Я больше не знаю, какая еда на самом деле.
— У меня нет к тебе никакого уважения.
— Ты передумаешь, — сказал он просто. — А теперь поторопись и ешь. У нас ещё много работы.
Глава 21
Убивать время не так сложно, как кажется на первый взгляд.
Я могу выстрелить хоть сотню раз в грудь и затем наблюдать, как крошечные ранки кровоточат на моей ладони.
Я могу вырвать циферблат часов и любоваться им, лежащим на моей руке. Тик-тик-тик — последнее тиканье перед тем, как я отправлюсь спать. Я могу задержать дыхание на несколько секунд и так задохнуться. Я убиваю минуты, а потом и часы, и, кажется, никто не против.
Прошла неделя после нашего последнего разговора с Адамом.
Однажды я к нему повернулась. Всего лишь однажды я открыла рот, чтобы заговорить, но Уорнер перехватил меня:
— Тебе не позволено разговаривать с солдатами, — сказал он. — Если у тебя есть вопросы, можешь найти меня. Я — единственный человек, о котором тебе нужно заботиться, пока ты находишься здесь.
Собственничество — недостаточно сильное слово, чтобы описать Уорнера.
