Узник зеркала (СИ) - Delicious
— Почему она умерла?
— А почему умирают люди? Она умерла, потому что была смертна.
— Да, но вы сказали, что именно красота стала ее погибелью, — напомнила Оливия.
— В каком-то смысле… — пробормотала старушка, переводя взгляд на вязание и говоря все тише и тише, будто проваливаясь в сон. — В каком-то смысле… В каком-то смысле так и было… Красота ведь стала и твоей погибелью, Лив, — вдруг закончила она совсем другим тоном.
— Что вы имеете в виду? — настороженно спросила леди Колблад, чувствуя, как внутри все похолодело.
— Одиннадцать лет назад, Лив, ты столкнулась с тем, с чем тебе не хватило сил сопротивляться.
— Что? О чем вы?
— О том, что случилось в апреле. В чем можно было бы обвинить весну с ее необузданностью, горячностью, бурным нравом. Весна всегда кружила людям головы.
Оливию прошиб холодный пот:
— Что… Что, черт возьми, вам об этом известно?
— Не всякую тайну можно захоронить заживо, Лив, — еще быстрее завертелись спицы, в такт ускорившейся речи. — И ты, и твоя семья спрятали концы в воду, вам удалось избежать людской огласки, но есть высшие силы, от которых правды не утаишь. Всей правды. В том, что произошло в апреле, не было твоей вины. Ты и сама это знаешь, хотя злость и обида на судьбу за то, что позволила этому случиться, у тебя остались.
Оливия, сраженная, упала на спинку кресла, точно марионетка, которой подрезали ниточки, а гостья продолжала, и ее слова, казалось, звучали все громче и страшнее, все быстрее, все резче, и спицы тоже кружились все стремительнее, с каждым движением набирая ход.
— Нет, в том, что случилось в апреле, твоей вины нет. А в том, что в ноябре, — есть. Ты думала, что сумеешь выжить, что справишься, что убежишь — да, Лив? Другая бы может и убежала, да не ты. Где уж тебе? Ты сама до смерти испугалась совершенного, ты так и не смогла это принять и жить дальше. Ты отказалась от жизни, ты решила дотянуть свою лямку, дотерпеть до старости, отвлекая свой деятельный ум вымышленными мирами, и с переменным успехом тебе это удавалось. Десять лет ты водила себя за нос. Десять лет по ночам тебя мучили кошмары. Десять лет твое сердце было застывшим, очерствевшим, точно сухое полено. Тебе не кажется, что чем длиннее отсрочка, тем болезненнее лечение? Не пора ли взглянуть в лицо своим страхам и понять, что то, чего ты боишься, скрыто в тебе самой?
Спицы остановились. Оливия подняла мертвый взгляд. В ее лице не было ни кровинки.
— Я знаю, что искупление найдет меня. Что оно неминуемо, — хрипло сказала она, обращаясь куда-то в пространство.
— Когда ты приняла предложение графа, ты думала, что тем самым спасешь свою семью и прошлое перестанет терзать тебя? Думала, это будет твоим искуплением?
— Оно найдет меня. Оно неминуемо, — словно не слыша, шептала Оливия.
— К сожалению, ты ошибаешься, Лив. Этого может и не случиться. Судьба не всегда вспоминает о старых долгах — лишь должники все помнят. Ты не сделаешь ничего, что смогло бы исправить ошибку: не в твоей власти переписать историю заново. Все, что ты можешь, — это перестать убегать и принять случившееся, как раковые больные должны принять свою опухоль. А еще, и это будет куда сложнее: ты должна простить себя.
— Я не заслуживаю, — зашевелились сухие губы.
— На свете нет никого, кто бы истово жаждал прощения и его не заслуживал.
— Я не могу…
— Лив, послушай меня…
— Уйдите. Уйдите прочь! Я не знаю, кто вы и откуда вам все про меня известно, но я прошу, нет, умоляю, выметайтесь вон! — надрывно, истерически взвизгнул ее голос и перешел в грудной, надсадный плач.
Оливия больше не могла находиться в этой маленькой тесной комнате с этой сумасшедшей старушкой, видеть бешено вращающиеся спицы, чувствовать эти вязкие, обволакивающие слова, тугими веревками стягивающие оголенные нервы, быть объектом проницательного взгляда, от которого мороз пробирался до самых внутренностей. Она порывисто вскочила и, не дожидаясь, когда гостья последует ее приказу, и втайне боясь — до смерти боясь ее следующих слов, — выбежала из комнаты и кинулась вниз по лестнице. Оттуда — в коридор. Оттуда — на главную лестницу и через парадное прямиком на улицу. Оливия думала, что от свежего воздуха в голове прояснится, но дышать стало еще тяжелее, и она закашлялась. Все ее тело дрожало, сотрясаясь в яростных, нещадных приступах, сочетавшихся с рвотными позывами, будто желая освободиться от того, что глодало его изнутри.
Она начала идти. Идти слепо, наудачу, не чувствуя ни холода, ни промозглого, до костей пронизывающего ветра. Она бы побежала, если бы не метель. Та бросала ей в лицо пригоршни колючего снега, закручивала в своих ледяных объятиях, пока Оливия, по колено проваливаясь в сугробы, шла в сторону от замка. Так ей было легче, ведь она снова убегала. Ей даже хотелось этого холода, этого жестокого, смертоносного, ледяного вихря. Ей хотелось смерти.
Сколько раз она пыталась покончить с собой и сколько раз ей не хватало этого крошечного, последнего шага. Бездна уже глядела на нее, уже звала ее, и Оливия каждый раз в ужасе отшатывалась. Сейчас, когда она уже не помнит, где замок, когда кругом лишь белый цвет, белая мгла, заволакивающая даже черное полотнище неба, отступить ей уже не удастся. Холод — ее друг, он примет ее, как заблудшее дитя. Он давно ее ждал.
А буря продолжала бушевать, то склоняя ее к земле, то таща за собой в сторону, то наотмашь ударяя в лицо пощечинами ветра, и Оливия подчинялась каждому ее велению, как партнеру в танце. Она растворилась в этой безумной, раздирающей белой ночи, она наслаждалась хаосом, она была частью этого кошмара. Она забыла себя и свое прошлое, она уже не плакала и ничего не боялась — она смело шла навстречу концу, и прочь от своей судьбы.
Когда сил уже не осталось, она просто легла в снег, уткнулась в него лицом, как в мягкую подушку, и тихо выла, как раненый волк, брошенный умирать своей стаей. Постепенно ее окутала сладкая, волшебная дрема, которой холод заботливо укрыл ее, словно теплым одеялом. Оливия знала, что если сейчас уснет, то уже не проснется. Она подложила под голову руки, слушая свистящую колыбельную, которую пел ей ветер.
Она не знала, сколько прошло
