Коварство потаённых - Алиса Макарова
Глава 3. Омут
— Русалки, — со знанием дела заявил Гордей, наматывая на палец шелковистые локоны. — А здорово ты у неё выдрал!
Не расположенный шутить, Ниов хмуро посмотрел на товарища и отвернулся.
— Да, видать угодил ты в Русалочий Омут, — примирительно продолжал Гордей. — Вот она и пыталась утянуть тебя под воду.
— Откуда ж он взялся тут? Река-то километров на пять в обе стороны бреднем исхожена, тут же курам по колено!
— Это дело такое, брат, не иначе тут колдовские штучки замешаны. Раньше русалки в каждом озере да притоке водились, всё в заводях резвились да изредка заманивали нашего брата. А нынче повыловили их всех из-за слёз-то и чернокнижникам посдавали за сундук золотых. Чай, сказывают, что слёзы-то у них чародейские. Кто такую слезу добудет да желание загадает, того речная дева поцелуем одарит, а в довесок и желание исполнит. Да только где ж этих слёз-то напасёшься? Редко их прячут русалки, да всё по потайным гротам, куда и вовек не попасть. Вот и ходят охотники по ручьям с сетями да бреднями, всех уж повыудили, а как поймают — хвать, и ведут к чернокнижнику. Уж он-то знает, как из них слезу добыть, только, сказывают, тёмное это дело. Что он над ними учиняет, не знаю, только кричат они диким голосом да плачут, всё кричат да плачут, а тот, знай, собирает слёзы в кувшин.
Вот оставшиеся русалки и озлобились, лютой ненавистью полны к деревенскому люду, всё норовят их в омут затащить да кровь из них высосать. А омут-то непростой. Поговаривают, что есть у них русалка-чародейка, вроде ведьмы, но в воде живёт, так она их колдовству чёрному научила. И теперь в Полную Луну срезают они водяные лилии да несут на прибрежный луг омыть росой вечерней, а после караулят у берега под вётлами. Как увидят зазевавшуюся скотину, так в воду её тащат, а там вяжут ей ноги прядями своими да ждут, пока брыкаться перестанет. Потом вспарывают ей брюхо да вынимают сердце трепещущее и кладут то сердце внутрь лилии. Так вот, где они эту лилию на воду спустят, там она и потонет, да откроется Русалочий Омут бездонный. Уж тут-то им раздолье.
Выходят они потом на мелководье в лунном свете волосы чесать, а космы-то у них, почитай, до пят, и с них они громадную силу имеют. Полная Луна им кудри-то серебрит да чарами заклинает, чтоб лицо их дивной красотой цвело да случайных путников завораживало, чтоб русалки тех с собой купаться манили, а уж в реке распластаются их локоны длинными лентами и, точно змеи тугие, обвяжут руки-ноги. Хоть и барахтается молодец, а выплыть они ему не дают и на дно за собой тянут. И чем длиннее пряди, тем больше в них лунной силы хранится, да тем вероломнее они тело опутывают. Оттого и спасенье единственное — обходить реку стороной в лунные ночи, шагу на берег не ступать да коней на водопой не водить. Ну а уж коли попался на крючок, и дева тебя в кокон завернула да на глубину тянет, одно только средство — ей волосы отсечь. Без кудрей своих она силу-то потеряет да и отпустит тебя. Потому-то и нужно нож на поясе носить да никогда его не снимать, а главное, следить, чтоб наточен был. А иначе утащит на глубину на верную погибель. Видать и ты в такой Омут угодил.
— Что ж теперь будет? — испуганно зашептал Ниов. — Вдруг она за волосами своими вернётся?
— Да брось, — отмахнулся Гордей. Окромя июльских плясок под Полной Луной на сушу им ходу нет. Ты, главное, по темноте на луг не ходи да по ночам к воде не суйся.
Подуспокоившись, Ниов откинулся на мягкое сено, задумчиво покусывая сухой стебелёк, но тут же опять вскочил.
— А с этим-то мне что делать? Куда мне его девать? — выпалил он, тыча в лицо Гордею мягким клоком закрученных тугой спиралью локонов.
— А ничего не делать. Сожги, да и дело с концом.
Глава 4. Прядь
Огонь никак не хотел заниматься. Порывы ветра, толкавшиеся в бок, силились распалить уже струившиеся лёгким белесоватым дымком концы ветвей, но то ли прутья были слишком мокрые после ночной росы, то ли руки его настолько тряслись, что моментально сбивали мало-мальски вспыхнувшую красную искорку. Промучившись битых полчаса и изведя почти весь коробок, Ниов с раздражением швырнул охапку сучьев на землю и плюнул.
Длинная волнистая прядь лежала на траве, и лёгкий утренний бриз колыхал серебристые кудри, выбивая отдельные волоски, вздымавшиеся ввысь, словно пытаясь скользнуть от уготованной им печальной участи.
Поколебавшись, Ниов потянул их на себя и, пробежав пальцами по шелковистой поверхности, начал машинально наматывать их на палец. Послушные кудри ровными шелковистыми витками ложились на огрубевшую кожу, дразня щекочущим прикосновением. Перед глазами сию же секунду возник образ манящей незнакомки, дерзко освещенной бесстыжей Полной Луной.
Как тогда, он видел гладкую матовую кожу, будто подсвеченную ровным сиянием изнутри, длинные пушистые ресницы, густой бахромой трепетавшие над ярким сверканием глаз, мерцавших в полутьме кристально чистой лазурью, и капризно поджатые чётко очерченные губы цвета спелой клубники, разомкнутые в игривой улыбке.
Буйный хохот раскатами зазвенел у него в ушах, и кто-то из-за плеча с усмешкой мелодично пропел:
— Ты что ж это, волос испугался, что ли?
Вздрогнув, Ниов резко обернулся, но сзади никого не было. Рывком смотав с пальца столь старательными кольцами уложенные локоны, он отбросил их в сторону и, склонившись над хворостом, чиркнул последней спичкой. Сухо проскрежетав, она полыхнула ярким факелом, и, подгоняемый каким-то безотчётным страхом, Ниов торопливо поднёс её к распластавшейся на траве белёсой змейке. В мгновение ока кудри всколыхнуло огнём, и в воздухе расплылся тошнотворный запах горелых волос. Сморщив нос, Ниов поднялся на ноги, но резкий женский вопль тотчас пригнул его к земле. Прошибая холодным потом, нечеловеческий визг рвал его перепонки, раскатываясь по жилам, стройным эхом отдаваясь под рёбрами, выжигая слёзы из глаз и скручивая кишки так, что, казалось, ещё секунда и его разорвёт изнутри.
Полуослепнув, Ниов заметался по поляне, как дикий зверь, лихорадочно оглядываясь. Рассветный месяц мерно посылал свои выбеленные лучи, кипучими барашками пенился поток на стремнине, пчёлы перелетали с цветка на цветок, благодушно обваливая пузатые тельца в ароматной пыльце, а в сердце Ниова вгрызался децибелами надсадный крик,
