Айзек Марион - Новый голод
— Хорошо.
— Ты устал?
— Нет.
Нора смотрит на его лицо. Он потрясен. Прогулка по сотням гниющих тел на улице его не волновала, но эти три скелета, похоже, сильно задели его. Она сомневается, что этой ночью он уснет.
— Адди, — говорит она. – Пошли со мной на балкон.
Она кидает свой рюкзак под ноги — на удивление, карбтеин оказался сильно тяжелым – и она с братом опирается на перила, они смотрят вниз на улицу, наблюдают, как слабый лунный свет освещает верхушки деревьев, как легкий ветерок перебирает листья. Нора достает из кармана пакетик полицейского, потом красную зажигалку, и вытаскивает из рюкзака клочок газеты. Она сворачивает косяк, поджигает и сосет. Аддис пристально наблюдает за ней.
— На что это похоже?
Она смотрит на него, задерживает дыхание, потом выдыхает и вручает самокрутку ему.
Он вытаращивает глаза.
— Правда?
— Конечно. Это поможет тебе уснуть.
— Мама сказала, для детей это плохо.
— Не хуже, чем для взрослых. Как кофе и алкоголь.
— Но мама говорила, что все это плохо для детей.
— Дело не в этом. Взрослым просто не нравится видеть детей в измененных состояниях. Это их пугает. Напоминает им, что ты человек, а не игрушка, сшитая по их подобию.
Аддис смотрит на нее секунду.
— Ты уже под кайфом?
Нора хихикает.
— Может быть. Я давненько не курила.
— Папа сказал, что травка проделывает с детским мозгом разные трюки.
Да пошел бы папа, хочется сказать ей. Пошли бы они оба со своими советами. Когда труп говорит тебе, как жить, сделай наоборот. Вместо этого она говорит:
— Ну да ладно. Все равно никто из нас не собирается вырасти и стать врачом.
Аддис изучает сигарету. Подносит к губам и делает затяжку. Он кашляет и отдает косяк обратно, потом с минуту смотрит на деревья. По его лицу медленно расползается улыбка.
— Вау…
Нора делает еще затяжку, и они оба разглядывают залитые луной моря деревьев, среди которых, как острова, высовываются крыши. Она влюблена в этот момент. Она смотрит на брата, снова надеясь увидеть легкую улыбку, а может, услышать, как звучат детские философские высказывания, но улыбка исчезла. Его лицо резко стало пустым, и Нора чувствует прилив страха.
— Мама и папа бросили нас, — говорит он.
Нора выпускает дым из легких долгим выдохом.
— Они должны были о нас заботиться. Почему они уехали?
Так скоро. Она думала, что у нее есть еще год, чтобы подготовиться к этому разговору. Она смотрит на деревья, и в голове возникают различные варианты ответов:
«Может быть, они пошли на поиски еды и потерялись».
«Может, их покусали, и они не хотели заразить нас».
«Я не знаю, почему они ушли».
Она отвергает эти варианты. Аддис заслуживает правды. Он ребенок, но разве это что—то меняет? Нора сама ребенок, как и ее родители – все одинаково молоды и глупы в широком объективе истории. Гораздо легче думать о людях, как о детях, когда ты хочешь солгать им. Особенно, если ты бизнесмен, конгрессмен, журналист, врач, проповедник, учитель или глава сверхдержавы. Много лжи во спасение может опалить землю.
— Аддис, — говорит она, глядя брату в глаза. – Мама и папа ушли, потому что они не могли о нас позаботиться. Сложно было найти достаточно еды, и были нужны наркотики, а мы задерживали их.
Аддис смотрит на нее.
— Разве их не волновало, что случится с нами?
— Может быть, очень волновало. Может быть, им было очень грустно.
— Но все—таки они это сделали.
— Да.
— Они ушли, потому что их больше волновали еда и наркотики, чем мы. Потому что остаться с нами было трудно.
Нора немного вздрагивает, но не дает заднего хода.
— Ну… да. Очень трудно.
Аддис смотрит в пол, и его лицо становится все угрюмее.
— Мама и папа – плохие люди.
Она начинает беспокоиться. Правильно ли это? Должен ли семилетний ребенок знать жестокую правду?
— Хорошие люди больше беспокоятся о людях, чем о еде, — бормочет он. – Они пытаются помочь людям и не сдаются даже тогда, когда голодны, — в его голосе появляется странная сила, детский фальцет звучит все ниже, грубее. – Только плохие люди сдаются.
— Аддис, — забеспокоилась она. – Мама и папа – гребаные эгоисты, но они не «плохие люди». На самом деле, нет понятия «хорошие» или «плохие» люди, это просто… человечность. Иногда люди ломаются.
— Но хорошие люди держатся. Хорошие люди остаются хорошими, даже если тяжело, — он так крепко вцепляется в перила, что его смуглые костяшки становятся белыми. Его лицо наполняется таким гневом, какого Нора раньше не видела. – Даже если они больны, или им грустно, или они могут потерять любимые вещи. Даже если они должны умереть.
— Аддис…
— Хорошие люди видят и других помимо своих гребаных жизней.
Нора застывает, и ее глаза становятся все круглее. Воздух вокруг нее становится странным.
— Они не просто голодные и расчетливые. Они не просто животные.
Она хватает брата за плечо и пытается оторвать его от перил, но его мышцы стали жесткими, как дерево.
— Хорошие люди являются частью Высшего, — рычит он, и в какой—то момент Нора может поклясться, что цвет его глаз изменился. – Хорошие люди – как горючее для солнца.
— Аддис! – кричит она и сильно трясет его.
Он поворачивается к ней и хмурится.
— Что?
У него карие глаза. И бесцветный голос. Слабый шелест ветра в деревьях заглушает пульсирующую в ее ушах кровь.
— Что… что ты только что сказал?
Он угрюмо смотрит на Луну.
— Мама и папа – подлые.
Нора смотрит на сигарету в своих пальцах. Аддис тянется к ней, и она рефлекторно бросает ее с балкона.
— Зачем ты это сделала? – захныкал он, хмуро глядя на нее. – От нее мне хорошо.
— Я не думаю, что… — она слишком взволнована, чтобы закончить. Она качает головой. – Не надо больше.
— Хорошо.
Они оба изучают Луну. Аддис надулся. Нора задумывается над тем, где полицейский взял этот мешочек, и что было в нем намешано. Жуткого ощущения тяжести воздуха уже нет, остался только знакомый туман от выкуренного. Она пытается стереть образ горящих, как два золотых кольца в свете луны, глаз брата.
Она направляет на луну свой фонарик. Представляет, что луч света касается лунных пустынь, и от этой мысли ей становится уютнее. Потом она опускает луч обратно к земле, и свет бликует в серебристых глазах лысого гиганта.
Ей удается не выронить фонарик и подавить крик. Человек стоит в центре двора и молча глядит на нее, даже не щурясь от луча.
— Я сказала тебе оставить нас в покое, — говорит она дрожащим шепотом.
Человек не реагирует. Просто смотрит. Со времени его смерти он практически не изменился. Только посерел, и губы вместо полных и чувственных стали синими и слегка сморщенными. Как обидно. Они были его лучшей чертой.
