Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

Но и я знаю о нём, знаю, что возвратился не с забавы, а сражение с фоморами — не дружеский поединок. И после того — которые сутки провёл в седле?

— Отдохни и ты, — шепчу. И сон нейдёт.

Самайн отрицательно качнул головой, смягчая жест ласковым голосом:

— Будет время. Но когда ещё выдастся наглядеться на тебя вдосталь, с тем, чтобы ты не чуждалась меня, как врага, не отталкивала взглядом? Когда ещё услышу, как ты зовёшь меня во сне?

При его словах жар прилил к лицу. Верно, сумев запретить себе звать его наяву, не смогла запретить думать о Самайне.

— Тогда приляг рядом. Постель широкая…

Недостаточно, чтобы не ощущать близкое присутствие мужчины, любимого и желанного. Ощущать обострившимся чутьём, как веет холодным ветром и костром от его одежды, а сквозь это — иной запах, нечеловеческий, но родной.

Стукнула об пол снятая перевязь с оружием. Я подложила под голову ладони, унимая желание протянуть руку и прикоснуться к потемневшей от щетины щеке.

За всё время до рассвета он не притронулся ко мне, но и сквозь особенно сладкую предутреннюю дрёму ощущала на себе тёплый взгляд. Словно возвратилась в детские года… но куда исчезла та невинная простота, когда ночами ко мне приходил, принося с собой чудесные дары, король из сказки? Когда восторженная девочка стала несчастной, задумчивой и взрослой? когда король из сказки стал всем для неё?

Меч Нуаду

Молчаливым бережным ожиданием истинно любящего он привязал к себе вернее, чем если бы потребовал своего права. Я покорилась бы силе, как раба или должница покоряется господину. Но не покорности он хотел от меня, не рабой или должницей хотел видеть и самому быть равным мне. И оттого любовь моя возрастала и крепла, и всякий раз, думая о том, что невозможно любить сильнее, обманывалась.

Но как, неся в себе светлый пламень любви, таить его, чтоб ни единым лучиком во взгляде, ни теплом прикосновенья не выдать того, чем горю, чем дышу? Я верила в честность договора с маленьким народцем, в то, что советы их верны, и, внутри вся цветущий сад, изнывающий от зноя, оставалась для Самайна снежной долиной. Ненавидя себя и проклиная, словно заученное заклинанье твердила ему о Фэлтигерне, о том, как он благороден и смел, как честны его помыслы и крепки клятвы, как верны ему воины, как любят его и верят в него.

Я не говорила, вопреки наказанному, о любви к наречённому супругу, ибо это было бы ложью и притом ложью губительной, ведь тем без крайней надобности нарушила бы последний гейс, умирать пока будучи не вправе. И потому, как заговорённая, повторяла правду, ту, в которую верила: что земля наша стонет под пятой захватчика, бесплодная, увядающая, что люди ропщут, желая видеть на престоле Тары законного короля, и потому невозможно позволить Фэлтигерну погибнуть, не отвоевав принадлежащего по праву крови, как то сулят гадания и пророчат друиды.

Так я разливалась соловьём в силках, и Самайн ни единожды не оборвал те отчаянные трели восхваления словом гнева или горечи, хоть отведённый взгляд его темнел, и меж бровей шрамом залегала морщина. И я жалко смолкала, не смея от вины взглянуть в его лицо… увидеть отметины, которые сама же и нанесла помимо воли.

А однажды, понимая неотвратимость того разговора, насмелилась просить его о чудесном оружье Нуаду. Просьба была столь неизмеримо дерзка, что я едва сознавала, о чём говорю.

Самайн же, паче чаянья, выслушал её снисходительно-спокойно, точно пожелание жены привезти с праздничного торга недорогую безделицу.

— Добуду его для твоего супруга, если таково твоё пожелание.

Тогда я подумала на это, что мне не нужен иной муж, кроме него самого… но Самайну незачем было про то знать, и потому лишь горячо благодарила, на что он возразил:

— Спасибо скажешь, когда вернусь с мечом.

— Поклянись мне, — попросила, отводя взгляд. — Ты знаешь, в чём.

— Я обещаю ему победу, — ответил Самайн, усмехнувшись криво, и в глазах его ярилось тёмное пламя Зимних костров.

Но люди нечасто смотрят в глаза, немногие из нас научены различать истину, сокрытую на дне чёрных озёр зрачков. Люди понимают лишь язык слов. Я услышала желанную клятву, я знала, что жители холмов не имеют права лгать. Мне показалось довольно.

Видно, жизнь немногому меня научила.

* * *

Не в обычае Самайна было томить ожиданием обещанного. На следующий же день (к тому сроку я уж приноровилась отличать дни и ночи под холмом) к воротам подвели снаряжённого коня, и, накоротке простившись, Зимний король птицей взлетел в седло. И конь и всадник тотчас скрылись с глаз в метельных вихрях.

Давно разошлись Охотники, лишь двое задержались ради беспокойной гостьи, чтоб запереть ворота. А я всё медлила, точно силилась отыскать взглядом заметённый след, и снежными чудовищами, когтившими одежду, ледяным дыханием опалявшими лицо, одолевали дурные предчувствия.

Как обнаружилось вскоре, то были не напрасные страхи. День сменял ночь и вновь сменялся ночью. Если бы они, вехи на дороге времени, как прежде показались мне неотличимы друг от друга! Тогда сумела бы заслониться в неведении, свела бы минувшие дни и ночи, сшила б через край торопливыми стежками в единую ночь, бесстыдно загостившуюся, у которой украла время злая тётка-бессонница.

Но уходящие прочь сутки вели бесстрастный отсчёт. И не одна я тяготилась ожиданием. Воины Охоты всё чаще посматривали за ворота, и тревога омрачала их лица.

Домыслы мои, раскормленные страхами и виною, что я подносила им в изобилии, столь чудовищно разрослись, что однажды я рассудила так: быть может, правда и не хуже неведенья. Тогда обратилась к тому из Охотников, который, казалось, глядел добрее прочих.

На мои вопросы воин покачал головой.

— Ты наивна, полагая, будто Нуаду отдаст одно из четырёх сокровищ Туата де Дананн, не вытребовав соизмеримой платы. И добро бы Самайн просил меч для себя. Князь наш славный воин и союзник в войне с фоморами: как знать, может, Нуаду и одолжил бы волшебное оружье за оказанную услугу… хоть, клянусь честью, князь и без того немало послужил богам своим мечом и воинской доблестью. Но боги не столь щедры, когда доходит до человеческих нужд. Нуаду надменен, а супруг твой, хоть и доблестный воин и, несомненно, более прочих достоин стать королём в Таре, всё ж не Луг, «опытный во многих искусствах». Не сочти мои слова за дерзость, госпожа моя, ведь я говорю верно.

— Сердце моё преисполнилось благодарностью, о воин, за то, что ты открыл мне свои помыслы. — Я поклонилась, но на душе моей сделалось лишь тяжелей от правдивых слов воина, оттого что тревога за любимого возросла.

Как знать, сколь исполнимо задание, что измыслил предводитель богов дерзнувшему просить чудесное оружье для руки человека?

Верно, печаль отразилась на моём лице, и, пленённая горькими думами, я не умела скрыть её, потому как воин смягчился к злосчастной зачинщице опасного предприятия и сострадательно ободрял меня:

— Не печалься прежде времени, госпожа моя, и не оплакивай того, кто ещё не потерян для тебя.

— Что ж, я женщина и немногое смыслю в воинских делах… Но коль и доблестный Охотник признаёт в моём супруге достойного правителя, верю, что грядущее для него переменится к лучшему, и боги будут милостивы к нему. Верю, что Фэлтигерн и без волшебного меча одолеет множество врагов, — отвечала, склоняя голову, чтоб не выдать себя румянцем, которым расцветила бледные щёки ложь.

На это воин, хоть и сам в разговор наш был невесел от тревоги за князя и друга, расхохотался, и, видя моё недоумение на свой поступок, сказал так:

— Не гневись на неуместное веселье, госпожа, вижу, смех мой оскорбителен в твоём искреннем горе. Я объясню тебе его причину. Не пытайся провести меня ложными завереньями, ведь вовсе не о благополучии земного супруга твоё беспокойство, не он причина твоей тоски и слёз, и не его возвращенья ты дожидаешься от рассвета до заката, каждодневно выходя за ворота.

Лицо моё горело, но уже от стыда, и я отвернулась.