Я сделаю это сама - Салма Кальк
- Пошли вниз. Сейчас эти площади всё равно не освоим, никак, - махнула я рукой.
Я вспомнила, что из кухни была ещё одна дверь, и хотела посмотреть – что за ней? Чёрный ход? Ещё один сени? Кладовая? Открыла с трудом, глянула… и обомлела.
Понятно, что везде, где заводятся люди, они начинают производить какой-то алкоголь. И тут перед нашими глазами предстала какая-то база самогонщиков, иначе не назовёшь. И эти паршивцы озаботились стеклянной посудой – интересно, на корабле привезли, или как? В разных бутылях по всей небольшой комнатке стояли, настаивались, бродили разные жидкости, на перевёрнутом ящике в углу рядком поставили мелкие баночки – с мёдом и чем-то ещё, и какими-то добавками. Дух стоял соответствующий, бедняга Марья закрыла рот ладонью и убежала обратно, туда, откуда мы пришли.
А я двинулась через это всё к следующей двери. За ней нашла ещё один выход на улицу через сени, и сени здесь имели расширенную версию – сбоку пристроили ту самую кладовку. И в ней-то, судя по запаху, уже не просто бражка выстаивалась, а явно что-то сдохло – в общем, я зря открыла ту дверь. Хорошо, успела выскочить наружу, и вывернуло меня уже там, на травке.
Вашу ж мать, выругалась я про себя. И ещё добавила. И что, вот это – отныне моя собственность?
О нет, я понимала, что привести в божеский вид можно любой дом. Я не увидела там ни гнилых полов, ни прохудившейся крыши – впрочем, это в дождь нужно проверять, в хорошую погоду я не пойму ничего. Но у меня нечего вложить в эту модернизацию и реконструкцию, нечего! Это дома я могла распоряжаться некими активами, и понимала, сколько, когда и откуда ко мне придёт, на что я могу рассчитывать и что смогу сделать. А тут что? Ни-че-го. Совсем.
Да пропади она пропадом, вся эта здешняя жизнь, и вся эта Поворотница, и все её обитатели! Я не осилю вот это до холодов, я просто не понимаю, как это. Не хочу и не буду!
- Ой, госпожа Женевьев, там такой ужас! Ой, вы что, плачете? Да что такое-то, вы ж никогда не плакали! Только совсем в детстве! – Марья тоже выглядела не самым лучшим образом – бледная до зеленушности.
В детстве, сказать тебе правду, я от каждой разбитой коленки ревела. Это потом уже научилась в себе держать. А сейчас – не считаю нужным, вот.
- Знаешь, Мари, я должна признаться тебе в страшной вещи, - прохлюпала я носом.
И если я сейчас этого не скажу, я тресну, лопну, и ещё не знаю, что со мной сделается.
- Что такое, госпожа Женевьев? – ну вот, напугала человека.
- Только не здесь, мало ли. Пойдём внутрь. Туда, где…
- Где не пахнет, да?
- Да.
Мы обошли дом, зашли с парадного входа, я села на перевёрнутую лавку и сказала:
- Мари, я мало что помню. Я помню, как меня зовут, я помню лицо сына. И нашу дорогу на корабле немного помню. И всё.
13. Воспоминания
13. Воспоминания
- Значит, та целительница была права, и вы всё позабыли, - вздохнула Марья-Мари.
- Да. Я совсем не понимаю ничего. Где мы, почему мы здесь, как мы тут оказались. Где мои родные – должны ж они быть. Где мой сын. Что я такого вытворила, что меня сюда сослали.
- О нет, - горько усмехнулась Марья, - это называется – пожаловали владения. Вот этот дом, я так понимаю. Надо в бумагах точно посмотреть.
- У меня есть бумаги, да? – ну вообще по идее должны быть.
- Конечно, есть! вы не спрашивали, вот я и не давала. Сейчас, мигом достану, - и она взялась за висевший на поясе мешочек, и принялась там что-то искать, потом нашла сложенную в несколько раз бумагу и протянула мне.
Я развернула лист. Красиво, что. Чернила, золочёный орнамент – королевская канцелярия, печати с коронами и какими-то непонятными штуками, сколько их? О, девять. И текст о том, что маркиза Женевьев дю Трамбле, вдова Антуана-Мориса дю Трамбле, дочь Жана-Фелисьена де Рьена, читай – теперь я, признаётся свободной от всех выдвинутых обвинений и награждается земельным владением в месте, именуемом Тихая Гавань. Она может пользоваться землёй, строениями на ней и доходами с них по своему разумению до самой смерти, но не может передать их по наследству. Людовик, король. Миленько. И где он, тот «Людовик, король»? Чует моё сердце – далековато отсюда.
- Чудесно, - я встала и глянула в окно. – Не могу вообразить, какие доходы тут можно извлечь. Было бы проходное место – можно было бы устроить гостиницу. А тут, простите, задворки мироздания. И здешние жители не похожи на тех людей, кто имеет большие доходы и готов ими делиться. Издеваются, короче. И что, я должна кому-то показать эту бумагу? Чтобы меня занесли в какой-нибудь реестр здешних землевладельцев? Или как?
- Не знаю, госпожа Женевьев. Даже и представить не могу, о чём это вы.
- Кто главный в деревне? Мэр какой-нибудь, или кто тут у них вообще? Сельский староста?
- Вообще командует отец Вольдемар, вы его видели. Когда вы после службы упали и побились, он сначала пришёл быстро и помогал вас поднять, и грозил кулаком, говорил, что когда дознается, кто это сделал – то одно только мокрое место от того человека останется. Так говорил, что все поверили, да и болтают, что рука у него тяжёлая. И потом к Пелагее молиться за вас приходил и повторял, что строго спросит – кто это мог такое вытворить. Что люди здесь не агнцы, но и не совсем заблудшие, понимать должны. А ещё есть уважаемые люди, их тоже слушают. Например, есть почтенный торговец господин… у него такое трудное имя, я никак не выговорю. Ва-силь-чи-ков. Он живёт неподалёку от Пелагеи. И живо интересуется вашим самочувствием.
Ох ты ж божечки, интересуется самочувствием. А с какого, простите, рожна?
- Скажи, а почему мы их, ну, понимаем? Не должны ведь?
- Вы
