Огненная избранница Альфы (СИ) - Маслова Ника

Дребезжащим хором вздрогнули стёкла в высоких стрельчатых окнах главного здания и примыкающей к нему школы, и каждая в обители, от аббатисы до последней служанки, услышала призыв к молитве Творцу и богам.

В отличие от хозяев, вернее, хозяек, гости благочестием не отличались, заколотили в запертые монастырские ворота, не дав даже имени Неназываемого произнести, не то что закончить молитву. Старый привратник, в центре двора разгребающий обильно выпавший ночью снег, недовольно сплюнул сквозь зубы:

— Сёстры во славу Творца и под покровительством несущего свет знания архангела Люциана приветствуют представительницу герцога Сташевского, нашего благодетеля. Аббатиса Брындуша, в миру — Её Высочайшая Светлость княгиня Брановская, в преддверии великого праздника Рождества Христова до крайности занята, но готова незамедлительно ознакомиться с письмом, написанным герцогом Сташевским самолично и запечатанным его личной печатью, если таковое при вас имеется. В противном случае вам придётся вернуться назад и впоследствии привезти такое письмо, но не ранее, чем через четырнадцать дней после светлого праздника Рождества и Дары приносящих.

Ансельм даже рот открыл, так красиво, как по писаному, говорила сестра Эленика.

— Благодарю за разъяснения, сестра, — ответила полная дама звонким девичьим голоском и вытащила из складок платья конверт. — Вот письмо, о котором вы упоминали.

Несмотря протянутую сестрой Эленикой ладонь и всю требовательность, вложенную в этот маленький жест, дама письмо не отдала.

— Его Высочайшая Светлость, герцог Сташевский поручил мне передать это письмо своей дражайшей сестре, аббатисе Брындуше лично из рук в руки безо всяких, даже самых достойнейших доверия посредников. Я поклялась перед богами, что выполню данное мне поручение, и, конечно, надеюсь с вашей помощью, дорогая сестра Эленика, не стать клятвопреступницей. Прошу, позаботьтесь обо мне и моей грешной душе.

Сташевские ко всему подготовились. Ансельм цокнул языком с досады, а лицо сестры Эленики стало кислым, будто ей заварили чай из свежей айвы.

— Тогда пойдёмте, — отбросив церемонии, сказала монахиня и первой пошла по дорожке к главному дому, не потрудившись убедиться, что гостья следует за ней.

Главным входом посланницу Сташевских не провели. Но, увы, это стало единственным, чем высокая и стройная, как камыш, сестра Эленика смогла отомстить своей спутнице — приземистой и круглой, переваливающейся с ноги на ногу, точно утка на льду.

Досадуя на Сташевских, явно собравшихся забрать из цветника аббатства лучшую розу, едва расцветший прекрасный бутон, Ансельм потоптался вдоль ворот, будто посаженный на цепь пёс, затем сходил за лопатой и принялся чистить дорожки. Если та толстая баба назад их умницу-красавицу поведёт, то Ансельм хоть девичьи нежные ножки уважит.

Эх, как же жаль. Скольким бы людям Агнешка Сташевская помогла, оставшись в аббатстве сестрой, как все ей давно прочили за скромность, доброту и власть над живой и мёртвой природой.

Магические силы, говорили, достались Агнешке от матери. Сташевский, он же, кажется, хоть и знатный, но совсем простой человек, в нём нет ни вечной крови вампиров, ни звериной проклятых хвостатых, ни целителей-магов. А вот мать Агнешки, легендарная Василика, прожила в этом самом монастыре добрых две сотни лет, хранила невинность и лечила идущих к ней со всего света простых людей. И дочь её могла стать такой же — легендой и надеждой для всех людей. А так достанется какому-нибудь…

Ансельм потёр бедро и вздохнул. Жаль Агнешку, как жаль. Такой талант за любовными утехами и пелёнками пропадёт. А могла бы сотни лет нести свет людям.

Глава 2. Эленика. Незваные гости

Данное Господом и родителями имя представительнице герцога Сташевского совершенно не подходило. Низенькая, очень полная женщина принадлежала роду Быстрицких, но шла не быстро, а медленно, поступью отличалась тяжёлой, скоро начала задыхаться и прикладывать кружевной платок к белому в испарине лбу. Возможно, меховая накидка до пят мешала женщине двигаться поживей, но Быстрицкая не жаловалась, а Эленика не предлагала облегчить ношу Фицы.

Да, именно так та изволила себя назвать, хотя по бумагам её звали Софией, как в Святцах. Быстрицкая — женщина уже за тридцать, давно не девочка, чтобы звать себя Фицей — с первого взгляда произвела на Эленику неблагоприятное впечатление, и каждый последующий лишь укреплял нелестное мнение.

Шаги Фицы со всей мощью не приглушённого ни магией, ни чистотой помыслов звука разносились по длинному коридору, возвещая всем: чужая идёт.

Эленика изредка бросала на спутницу взгляды: видела, как та недоумевала, потом со всем старанием пыталась идти потише, морщилась и волновалась всё больше.

Совсем скоро стук каблуков по камням зазвучал с силой колокольного перезвона, а круглое лицо с серыми навыкате глазами стало обиженным, как у наказанного ни за что ребёнка. Шаги Фицы-цыцы звучали так, будто по лесу шёл, ломая деревья, медведь.

Эленика же бесшумно, как чёрный лебедь в пруду, плыла над полом и наслаждалась чужим смущением. Хотели попасть в обитель — пожалуйста, но умерьте гордыню за нарушение каждого из установленных правил — божьих и сестринских, а не каких-то там королей-герцогов.

Упомянутое правило за время пути встретилось им в виде надписей на стенах трижды. «Поминай имя Творца нашего в сердце своём непрестанно, славь Его и во всех делах уповай на помощь Его». Выполняй завет, и всего-то — вот и весь секрет бесшумных шагов сестёр и послушниц обители.

«Помня в сердце Творца, будешь по земле ступать, как по перинам». В такие-то годы и этого не знать? И чему их там, в городах, учат? Косы кружевами плести? Невелика наука даже для Фиц.

Эленика могла бы подсказать спутнице мысленно обратиться к божественным силам, но не стала этого делать. Пусть ругается про себя и испивает чашу стыда до самого дна. Может, и в другом подожмёт хвост, и удастся-таки выторговать лучшие условия для племянницы Душеньки.

Порядок встречи приехавших за Агнешкой был заранее оговорен, и теперь Эленика с воодушевлением претворяла свою часть в жизнь. Круглая и рыхлая, как каравай, Фица тяжело дышала от непривычки к быстрой ходьбе, и Эленика ещё прибавила шаг — запыхавшиеся и утомлённые не склонны к спорам, может, посговорчивей станет.

Душенька всегда ругала её за любовь дразнить гусей и гусынь, и Эленика каждый раз каялась, стояла на коленях и просила богов утихомирить своё склонное к резкости суждений и поступков сердце. И всё равно, когда в их обители появлялись неприятные гости, или, что случалось реже, кто-то из насельниц вёл себя неподобающе, Эленика нарушала запрет «не быть злюкой» — азартно «гоняла гусей». Сейчас же она имела на этот счёт позволение и даже благословение любимой аббатисы.

Разумеется, Фица Быстрицкая — не Григораш Сташевский, но даме, взявшейся его представлять, следовало заранее поразмыслить, куда она отправляется и как непросто ей будет там, где ни её, ни Сташевского не ждут с красными коврами у входа.

И всё же Эленика даже немного сочувствовала маленькой нелепой Быстрицкой. Тяжело идти одной против мира и Божьего выбора, да ещё и не по своей воле, а по прихоти самодура в хозяевах-благодетелях. Тем более тяжело, когда ножки так коротки.

За всё время пути им не встретилось ни одного человека — ни одна из сестёр, послушниц и даже служанок не посмела высунуть в коридор любопытного носа. Хоть что-то в сложившейся ситуации доставило Эленике толику законного удовольствия.

Приятно видеть результат многолетних неблагодарных трудов. Даже старое и в других местах позабытое правило было исполнено насельницами безукоризненно. Как главная надзирательница за монастырским порядком Эленика имела веское основание гордиться собой и гордилась бы, имей желание потворствовать греховной части своей бессмертной души.

Правило «чужие идут» установили ещё в те стародавние времена, когда на монастыри нападали охочие до ведуний-девственниц османские янычары-губители и лихие германские волколаки. В ответ на шум в коридоре следовало запереться на засов, ни в коем случае не выходить из келий и не выглядывать в маленькие окошечки для просфорок. Магия стен монастыря хранила его обитательниц, закрытую дверь даже полумедведю-берсерку было не сломать, и много веков жатва пришлых забирала лишь неосторожных и глупых.