Проклятие для Обреченного (СИ) - Субботина Айя
Мы называем их драконами, хоть эти твари не очень похожи на гравюры вымерших древних существ, некогда обитавших на ледяных просторах Севера.
Облегчение от избавления быстро проходит, когда я понимаю, что это лишь задержка перед бурей, потому что на порог Красного шипа явно пожаловал если не сам император, то один из его цепных псов-генералов. Возможно, кровожадному Трехглавому не понравилась моя дерзость и вместо того, чтобы довольствоваться одной костлявой еретичкой, он решил сожрать все нерадивое семейство.
Халларны не приходят просто так, чтобы пожелать благ и мирных снов.
Они несут огонь, разрушение и смерть.
Когда тяжелая ленивая поступь достигает порога, даже Старшая жрица опускает взгляд в пол, и замолкает вечно воющий в башнях и дымоходах западный ветер.
Я чувствую запах крови, отчаяния, и осевшие на голову проклятого убийцы стоны заживо сожженных, повешенных и обезглавленных. Он носит их гордо, словно корону.
Правая рука императора.
Потрошитель Тьёрд.
А тени за окнами – Сыновья резни, три десятка лучших вымуштрованных воинов, всюду следующих за своим генералом. Говорят, они умерли задолго до того, как родился этот мир, и что Тьёрд вырвал их из чрева Трехглавого, когда тот подавился собственным безобразным порождением и с проклятиями изрыгнул его обратно.
— Я проведу здесь ночь, - не глядя ни на кого конкретно, озвучивает свое решение Тьёрд. – Накорми моих воинов, кхет[1], пока они не обглодали твои кости.
Отчим иступлено поколачивает лбом пол, а моя сводная сестра, внезапно, словно Огненная птица восстает из пепла: она все еще на коленях, но уже расправила плечи и откровенно привлекает внимание попытками заговорить и выразить радушие на халларнском.
Боги, надеюсь, она делает много ошибок в словах.
Но генералу нет дела ни до кого из нас: они со Старшей жрицей явно играют в одну им понятную игру, сражаясь взглядами не на жизнь, а на смерть. Личные псы тирана-императора не балуют почтением никого, кроме своего воинственного бога и хозяйской руки. Что им какие-то жрицы с их жертвами, когда они мечами «жертвуют» Трехглавому куда более щедро и днем, и ночью.
— Разве верному воину императора не полагается быть на поле битвы? – первой разрушает напряженную тишину жрица. У нее бледные, как будто нарочно обескровленные губы и гневный взгляд.
— Разве я обязан отвечать на глупые бабские вопросы? – спокойно, не утруждая ни одну лицевую мышцу, в свою очередь интересуется Тьёрд. – Ты и твои сестры уже собрали кровавую жатву, Алигара. Видящий остался глух к вашим унылым мольбам?
Любого из нас, кто посмел бы высказать хоть толику неуважения к Трехглавому, уже давно предали бы скорому железному суду – отсекли язык вместе с головой. Но этому монстру можно все, потому что он – сам себе бог, сам себе указ и исполнитель. Потому что его боится даже смерть.
— Императору следует почаще пороть своих псов, - низко шипит Старшая жрица и снова тянет ко мне сухую костлявую руку. – Твоя ладонь, дитя.
Я молча, словно полоумная, мотаю головой и пячусь к лестнице.
Я не хочу лежать на каменном алтаре со связанными лодыжками и запястьями и смотреть, как кинжал, которым мне перережут горло, натирают специальными маслами и омывают благословенным огнем. Лучше пусть этот монстр оборвет мою жизни прямо сейчас. По крайней мере, мне не придется долго и мучительно вглядываться в лицо смерти.
— Ты знаешь, что за непослушание Видящий жестоко накажет всю твою семью? – Жрица продолжает наступать на меня, и девочка с лысой головой снова ритмично бьет в колокольчик. – И что я могу…
Жрица не успевает закончить, спотыкается о мое выражение лица, потому что я вижу то, чего она видеть не может: огромную мощную фигуру генерала за ее спиной, и руку в стальной перчатке, которая опускается ей на плечо.
Металлические, с глубокими царапинами пальцы сжимаются вокруг выпирающей плечевой кости, женщина издает болезненный вскрик, пытается скинуть с себя руку, но Тьёрд запросто отодвигает ее куда-то подальше с глаз и скупо отдает распоряжение:
— Я собираюсь провести ночь под крышей этого дома, Алигара, и до тех пор ты не тронешь ни одного из них. Или, - в его голосе появляется намек на иронию, - можешь попробовать взять эту кхати[2] и через несколько мгновений будешь лично разговаривать с Трехглавым. С удовольствием отправлю ему в подарок свой меч, воткнутый в твою сердце.
Происходящее кажется невозможным сном. Пес императора спасает недостойную кхати?
Я не позволяю своему сердцу слишком быстро радоваться, хоть оно буквально скачет галопом. Только что выжженная отчаянием пустошь покрывается зеленой сочной травой, а голова кружится от острой потребности жить. Не когда-то потом, а прямо сейчас.
— Император узнает о тебе, - злой собакой огрызается жрица и, глядя на меня через плечо, бросает странно похожее на пророчество: - Лучше умереть на алтаре, чем оказаться должницей Отшельника Тьёрда.
Даже когда безмолвные тени во главе со своей жрицей растворяются за порогом, я продолжаю слышать звон колокольчика, только теперь его голос изменился до злого шепота: «Лучше смерть, лучше смерть…».
Тьёрд поворачивается в мою сторону, но у меня не хватает сил смотреть ему в глаза. И язык намертво прилипает к нёбу, превращая мои попытки благодарности в бестолковое мычание.
— Как тебя зовут? – Его голос бессердечен, скуп и абсолютно холоден.
— Дэми, аэ’рим[3]. – Зубы стучат до противного громко, и я без всякой надежды проваливаю попытки обуздать страх.
Железные пальцы крепко обхватывают мой подбородок, прожигая будто до самой кости, оставляя под кожей вмятины, осколки и мертвую плоть. Я боюсь открывать глаза, я даже перестаю дышать, вдруг остро осознавая, что жрица с ее пророчеством могла быть права.
Пальцы сжимаются сильнее.
Мне придется взглянуть в лицо своему ужасу, иначе он просто раздавит мой череп, словно яичную скорлупу.
Красный взгляд сжигает меня на месте. Я чувствую себя пеплом на сапогах этого человека, придорожной пылью, которую стирают плевком. Беспощадная аура силы, власти, ужаса обрушивается на то немногое, что от меня осталось, и прямо сейчас я готова броситься вслед за жрицей и умолять забрать меня в жертву своему кровожадному богу, лишь бы больше никогда не видеть эти глаза.
Теперь я знаю, почему о генерале говорят так, будто он не смертный человек.
Он не сделал ничего, но полноводная река моей жизни только что высохла, а там, где она протекала, теперь вековые трещины, кости и прах.
Его нельзя назвать красивым. Разве что считать за красоту зарубцевавшийся исцарапанный клинок после тяжелого боя. Слишком крупные губы, слишком крупный острый нос, слишком выразительный росчерк шрама поперек всего лица. Длинные темные волосы с одной единственной белой прядью, но это не седина. Отшельнику немногим больше тридцати, если представить, что его можно обмерять годами моего мира. Там, откуда пришли халлары, не стареют и живут веками.
Я хорошо вижу алую паутину под его кожей, на правой щеке: тонкие нити пульсируют и вскоре гаснут.
Халлары – кто угодно, но уже давно не люди.
— Будешь прислуживать мне за столом, - решает Тьёрд и поворачивается спиной, как будто увидел достаточно, чтобы больше не утруждать свое чувство прекрасного попытками разглядеть красоту в безобразии. Подает руку Намаре - и сестра виснет на ней, словно это ее, а не меня он спас от смерти. – А ты будешь развлекать меня беседой.
Сестра благоухает, как цветок, зовущий пчел.
Улыбается, хлопает ресницами и, конечно, уже строит планы. Она всегда так делает, стоит на горизонте появится подходящей партии. А лучше Правой руки императора может быть лишь его Советник и он сам.
Еще немного – и Намара выскочит из платья, раскинет ноги, как потаскуха, и покажет захватчикам, каким «горячим» может быть северное радушие.
Меня от нее тошнит.
Наверное, поэтому, вопреки всякой воли, мой рот открывается, и я слышу собственный голос:
