Лорен Оливер - Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник)
Сейчас
Я успеваю насчитать три секунды полета. Сила удара вышибает из меня дух и швыряет меня вперед. Сильная боль простреливает лодыжку, и мне становится настолько холодно, что другие мысли вылетают из головы. Какое-то время я не могу дышать и не понимаю, где верх, а где низ. Повсюду одни лишь ночь и мороз.
Затем река толкает меня вперед и выплевывает. Я выныриваю на поверхность, хватая воздух ртом, а лед ломается вокруг меня с таким грохотом, как будто одновременно палят из десятка ружей. Надо мной кружат звезды. Я добираюсь до кромки воды, шлепаю по отмели и дрожу. Мне кажется, будто мозг изнутри бьется о череп. Я кашляю, сажусь на колени, зачерпываю воду и пью из окоченевшей ладони.
Я не ощущала ветра одиннадцать лет.
Нужно двигаться. На север от реки. На восток от старого шоссе.
Я бросаю последний взгляд на неясно вырисовывающийся силуэт Крипты. Свободна. Это слово наполняет меня огромной радостью, и я сдерживаюсь, чтобы не закричать. Я еще не в безопасности.
Я знаю, что за Криптой находится старая дорога, ведущая к автобусной остановке, а за ней — серый гудрон. Служебное шоссе тянется до полуострова и переходит в Конгресс-стрит. А дальше — мой Портленд, с трех сторон окруженный водой. Он безмятежно лежит на выступе суши, как драгоценный камень.
Где-то там сейчас спит Лина. И Рэйчел. Мои звезды, которые спрятаны в моей душе. Рэйчел исцелили, и она уже потеряна для меня. Томас сообщил мне об этом.
Но Лина…
Моя младшенькая…
Я люблю тебя. Помни обо мне.
И когда-нибудь я тебя отыщу.
Рэйвен
Вот три самые главные вещи, которые я узнала за двадцать два года жизни на этой планете.
1. Никогда не подтирай зад ядовитым плющом.
2. Люди — они как муравьи. Лишь немногие отдают приказы. А остальных просто давят.
3. Счастливых концов не бывает. Изредка случаются лишь передышки между боевыми действиями.
Никогда нельзя забывать о последнем пункте.
— Ну и дурь! — сетует Тэк. — Зачем мы это делали?
Я не тружусь отвечать. Он прав. Мы действительно сглупили.
— Если что-то пойдет наперекосяк, мы прикроем лавочку, — заявляет Тэк. — Начисто. Я не собираюсь пропускать Рождество из-за такой фигни.
«Рождество» — кодовое наименование следующей крупной операции. До нас пока что доходили лишь слухи о ней. Мы не знаем ни места, ни времени ее проведения. Но она приближается.
Внезапно я ощущаю прилив тошноты и сглатываю ком в горле.
— Нет уж, — фыркаю я.
Точно так же я говорила про миграцию. «Никто не умрет», — повторяла я раз за разом, как молитву.
Наверное, Бог не слышит меня.
— Пограничный патруль, — заявляю я, как будто Тэк не видит прочную каменную стену, темнеющую под дождем, и контрольно-пропускной пункт впереди.
Тэк жмет на тормоза. Фургон похож на старика: он кашляет, дрожит и вечно тянет, когда ты от него что-то хочешь. Но пока он успешно преодолевал препятствия.
— Мы уже могли быть на полпути к Канаде, — ворчит Тэк.
Он, конечно, преувеличивает. Но Тэку явно не по себе. Ему не свойственно болтать и утрировать события. Вообще-то на людях из него лишнего слова не вытянешь.
За это я его и люблю.
Мы пересекаем пропускной пункт без малейших проблем. Восемь лет скитаний в Диких землях и четыре года активного сотрудничества с сопротивлением доказали, что служба безопасности в стране — наполовину показуха. Это вздор, чистое шоу — способ запугать муравьев, ткнуть мордой в грязь. Половина стражников толком не обучены. Многие стены не патрулируются. Но вопрос в имидже, в создании впечатления постоянного контроля, в борьбе с враждебной идеологией.
Муравьями управляет страх.
Когда мы едем по совершенно пустой Вест-Сайдской магистрали, Тэк помалкивает. Река и небо одинакового синевато-серого цвета. Дождь льет, как из ведра. Тучи — низкие, разбухшие от влаги, как в тот день, когда я перешла границу.
И тогда же я нашла ее.
Я до сих пор не могу произнести ее имя.
Прежде я была муравьем. Меня и звали по-другому, а единственным моим шрамом являлась тонкая полоска на животе — след от удаленного аппендицита.
Я до сих пор помню свой дом. Тюлевые занавески, пахнущие гардениями и пластмассой. Ковер, который каждый день посыпали содой и пылесосили. Тяжелая тишина. Мой отец не любил шум. От громких звуков у него начинало жужжать в голове. «Там словно целый рой пчел», — однажды сказал он мне. Когда гудение усиливалось, он не мог думать ни о чем и начинал злиться. У него возникала потребность прекратить этот кошмар и погрузиться в тишину.
Мы стали для отца спасительным водоворотом. Мы постоянно кружили вокруг него и пытались предотвратить возвращение жужжания.
Я едва не утонула в своем родном доме.
— Рэйвен!
Я осознаю, что Тэк пытается привлечь мое внимание, и поворачиваюсь к нему.
— Что? — спрашиваю я немного резковато.
— Сюда?
Тэк притормаживает перед парковкой на Двадцать четвертой улице. Она запущенная и пустая, если не считать двух машин. Вдоль нее протянулись одинаковые многоквартирные дома, непоколебимые, как часовые. Окна отгорожены от непогоды плотными шторами. Повсюду шеренги потемневшего красного кирпича, заляпанных птичьим пометом ступеней и слепоты.
— Мы рано, — бурчит Тэк.
— Она предупредила — надо быть не позже семи, — возражаю я.
— А если она идет пешком… — Тэк пожимает плечами.
— Мы подождем, — произношу я. — Сворачивай влево, на Девятнадцатую. Хочу осмотреть квартал.
Северо-восточный медицинский центр — клиника, в которой назначено умереть Джулиану Файнмену, находится на Восемнадцатой улице. Спасибо радио, донесшему до нас эту новость. Удивительно, что нигде не видно представителей прессы. Хотя, возможно, они уже внутри — выискивают выгодный ракурс для съемки. Тэк аккуратно объезжает квартал дважды, чтобы не вызвать подозрения у наблюдателя, если таковой имеется, — и мы обсуждаем план. Тэк предлагает пару своих идей, затем паркуется, а я выпрыгиваю и начинаю проверку. Я осматриваю ворота для въезда, соседние здания, потенциальные ловушки, тупики и укрытия.
Несколько раз я останавливаюсь, чтобы отдышаться. Только бы не вырвало!
— Нашла место для рюкзака? — осведомляется Тэк, когда я забираюсь в фургон.
Я киваю. Тэк быстро встраивается в несуществующее дорожное движение. Я люблю Тэка еще и за его осторожность. В некоторых вопросах он дотошен до педантичности. А в других свободен — часто смеется и фонтанирует безумными замыслами. Вряд ли кто-то знает его лучше, чем я. Он сыплет словами, когда взволнован. И чаще всего я слышу из его уст: «Любовь».
