Лорен Оливер - Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник)

— Я горжусь тобой.

Кэрол перегнулась через спинку сиденья.

— Он не похож на инженера, — заявила она.

Я отвернулась к окну. По дороге домой я мысленно повторяла его имя, и оно превратилось в тайный ритм: Конрад, Конрад, Конрад. Моя секретная музыка. Мой муж. Это растекалось по сознанию, по всему моему телу, пока я не ощутила четкие слоги в кончиках пальцев. Конрад.

И тут я осознала, что исцеление не сработало.

Сейчас

Свет выключают, и в отделении начинается ночной шум: бормотание, стоны и плач.

Я помню другие звуки — кваканье лягушек, гортанное и печальное, и сопутствующий ему стрекот цикад. Маленькая Лина сложила ладони чашечкой и держит в них светлячка, повизгивая от смеха.

Узнаю ли я внешний мир? А Лину?

Томас предупредил, что подаст мне сигнал. Но тишину никто не нарушает. Во рту у меня сухо, как на пепелище.

Я не готова. Не сегодня. Сердце лихорадочно бьется, сбиваясь с ритма. Меня бросает в пот и трясет.

Я едва могу стоять.

Внезапно меня встряхивает. Оказывается, без предупреждения взвывает сигнализация — пронзительный, непрерывный вой снизу, приглушенный слоями камня и цемента. Хлопают двери, слышатся крики. Должно быть, Томас включил ее в соседнем отделении. Охранники помчатся туда, предполагая попытку побега или, может, убийство.

Вот мой сигнал.

Я встаю и сдвигаю койку, открывая дыру в стене, и протискиваюсь в нее. Моя самодельная веревка лежит свернутая на полу. Я продеваю один ее конец сквозь металлическое кольцо в двери и крепко завязываю.

Я больше не думаю. И не боюсь.

Я бросаю свободный конец веревки в дыру и слышу, как она хлопает на ветру. В первый раз с тех пор, как меня посадили в тюрьму, я благодарю Бога за то, что в Крипте нет окон. По крайней мере, с этой стороны.

Я проскальзываю в лаз головой вперед, мои плечи встречают сопротивление. Мягкий, влажный камень осыпается мне на шею. Дыхание перехватывает от вони какой-то тухлятины.

Пока!

Тревожная сигнализация завывает мне в ответ.

Потом я протискиваюсь дальше и застываю на головокружительной высоте, футов сорок пять, не меньше. Внизу темнеет река, в которой отражается луна. А веревка, будто спряденная из белой воды, течет вертикально вниз, к свободе.

Я хватаюсь за нее. Перебирая руками, я вытаскиваю свое тело из каменной норы.

А потом падаю.

Мои ноги соскальзывают, и я описываю полукруг, молотя ступнями по воздуху. Я резко торможу, веревка обмотана вокруг моих запястий. Сердце норовит выскочить наружу. Сирены визжат, пронзительно и истерично.

Я замираю, не в силах двигаться. Почему-то мне вспоминается весенняя уборка за год до ареста, и огромный паук, обнаруженный за зеркалом в спальне. Десятки насекомых недвижно висели в пыльной паутине, а только одно еще слабо дергалось, пытаясь вырваться.

Вой прекращается. Безмолвие ошарашивает меня, как пощечина. Надо двигаться. Я слышу теперь грохот реки и шорох ветра в ветвях. Я медленно ползу вниз, обхватив веревку ногами и раскачиваясь. Мочевой пузырь переполнен, ладони горят. Я ужасно боюсь замерзнуть.

Хоть бы не сорваться!

В тридцати футах от воды хватка моя слабеет, и я пролетаю в свободном падении, прежде чем мне снова удается ухватиться за веревку. Из горла вырывается вскрик, и я прикусываю язык.

Но пока я в безопасности.

Дюйм за дюймом. Спуск длится целую вечность. Я уже не обращаю внимания на то, что ободрала кожу до крови. На ткани комбинезона выступили красные пятна, но я не чувствую боли. У меня все онемело от изнеможения.

Вдруг я понимаю, что мне осталось преодолеть семь футов. Внизу — черная река Презампскот, сгнившие бревна и камни, оплетенные льдом. Я молюсь о благополучном приземлении. Главное — попасть не в воду, а в громоздящиеся по берегам сугробы. Наверное, они мягкие, как подушки…

Я разжимаю руки.

Тогда

Я выполнила свою часть сделки. Я не стала создавать моей семье никаких проблем. В течение месяцев, предшествующих брачной церемонии, я соглашалась со всем и делала, что велят. Любовь росла во мне, как восхитительная тайна. То же самое повторилось, когда я была беременна Рэйчел, а затем Линой. Я могла сказать, что забеременела, еще до того, как это подтверждали врачи. Были и нормальные изменения: набухшая, чувствительная грудь, обострившийся нюх, тяжесть в теле. Но я ощущали и нечто иное. Рост и развитие кого-то прекрасного, чуждого и при этом — моего. Мое личное созвездие. Звезда, растущая у меня в чреве.

Если Конрад и запомнил тощую перепуганную девчонку, которую он удерживал краткий миг на углу бостонской улицы, то он ничего не выказал при нашей встрече. Он был вежлив, доброжелателен, уважителен. Он всегда слушал меня, интересовался моим мнением. А однажды признался мне, что любит работу инженера, потому что ему доставляют удовольствие механизмы — сооружения, машины и все такое прочее. Я знаю, ему частенько хотелось, чтобы люди поддавались «расшифровке».

Собственно, здесь и была суть исцеления. Процедура сплющивала людей, как листы бумаги, превращала их в биомеханизмы и раздавала им баллы.

За год до смерти Конраду поставили жуткий диагноз. В мозгу у него возникла опухоль размером с большой палец ребенка. Врачи констатировали — не повезло.

Я сидела рядом с Конрадом на больничной кровати. Он резко сел, плохо соображая после сна. Я попыталась уложить его обратно, а он ошалело уставился на меня.

— А где твоя кожаная куртка? — спросил он.

— Тс-с-с, — шепнула я, успокаивая его. — Ты все перепутал.

— Ты была в ней, когда я впервые тебя увидел, — слегка нахмурившись, произнес Конрад.

А потом он рухнул на матрас, словно усилия, потраченные на эти слова, окончательно измотали его. Вскоре он уснул. Я держала его за руку и наблюдала, как солнце движется по небу и лучи скользят по его простыне.

Я радовалась.

Конрад всегда придерживал мою голову — легонько, в ладонях, — когда мы целовались. Он надевал очки, когда читал, и начинал тереть стекла, если глубоко задумывался о чем-нибудь. Волосы у него были прямые, если не считать завитка за левым ухом, прямо над шрамом от процедуры.

Странно, но с самого начала я знала, что в мире, где судьба умерла, мне суждено вечно любить его. Невзирая на то, что он просто не мог — не был способен — полюбить.

Вот что хорошо в падении: выбирать уже не приходится.

Сейчас

Я успеваю насчитать три секунды полета. Сила удара вышибает из меня дух и швыряет меня вперед. Сильная боль простреливает лодыжку, и мне становится настолько холодно, что другие мысли вылетают из головы. Какое-то время я не могу дышать и не понимаю, где верх, а где низ. Повсюду одни лишь ночь и мороз.