Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
Старший князь заране выехал встречать званого гостя и принял его ласково и радушно, как в прежние года. Он мог бы обмануть этим друга, если б тот не видел на дне знакомых глаз тлеющий угль ненависти, подёрнутый пеплом страха. Но никак не подал виду, отвечая на приветствия.
Гулко ударяли подковы о неласковую каменную землю. Тянулись обок дороги редкие цепи домов, их обитатели, издали завидя всадников, спешили убраться с глаз. Видать, не сыто и не весело жилось при новом князе.
И княжий дом обветшал, ссутулился, глядел из-под давно не подновлённой, почернелой кровли угрюмым старцем.
Старший остановился на пороге, дожидая гостя; улыбка — как личина на истомлённом лице.
Упреждающе рокотало близко подошедшее небо. Маками расцветали на горних долинах чёрных ещё отдаленные, но уже ясно различимые сполохи.
— Этакая непогодь! Что же ты, не войдёшь? — спросил с притворною заботой хозяина и друга.
"Откажешься, так нарушишь гейс, — решил со мстительной радостью. — И смерть всё одно за тобою явится, только продлишь мучения".
Горько улыбнувшись вещим думам, переступил порог младший. За ним, готовые и в огонь, вошли его воины.
Жарко, душно, чадно в пиршественном зале. Дымные клубы, как тучи под сводом. Немо, вётлами переламываясь в поклонах, подносили еду и питьё всему послушные женщины с бесцветными от застарелого страха глазами.
— Прими угощение, — предложил со лживой ласкою, и рука, подносившая чашу, откликалась внутренней дрожью.
"Выпей или накличь на себя гнев богов за нарушенный запрет!"
"Не пей!" — кричала в Коннахте королева-ведьма.
Трескучая молния расколола небо пополам.
— Вот так громыхнуло! Едва кровля не обвалилась, — хохотнул, бледнея, хозяин.
Ничего на это не ответил младший. Поднялся и обнял своего убийцу крепким братским объятьем.
— Пью за дружбу нашу, брат мой старший!
И принял чашу из закостенелых пальцев.
И от слов этих встрепенулось в предателе в последний раз ожившее сердце.
«Брат мой! Отравой я напоил тебя!» — рвалось с языка покаянное признанье, и тянулись руки опрокинуть чашу, выплеснуть яд. Да сковала ему руки ненависть, и зависть замкнула уста.
Выпил князь братнее угощенье, не пролив ни капли.
Хмельным было вино на пиру, изобильны яства и уступчивы женщины. Сидя на почётном месте, по правую руку от хозяина, слушал князь, как растекается по жилам яд, следил, как заволакивает взор густеющая тьма.
— Что же, — тихо спросил он, — теперь-то счастлив будешь ты, брат? — И смежил усталые веки.
Побледнел тогда старший, так, будто это он умирает. Видел он, что даже и в смерти младший выше него, даже погибнув, одержал над ним победу.
Но не единственное злодейство сотворил князь в ту ночь, погубив названого брата. Предательство и трусость часто ходят об руку; храбрец не изберёт яд орудием мести, но выйдет с мечом на суд богов. Устрашился убийца, что нынче же отплатит за преступление: загорятся гневом за смерть князя верные его люди, а были то воины доблестные и умелые, но сброду его ровня. Тогда приказал он рабыням обнести чужаков кубками, которые наполняли вином из особого сосуда, а его воинам из него не наливать, и быть им умеренными в питие. Так званых гостей опоили зельем в княжьем доме.
И зарубили, как трусы.
Спящих, в спину.
И я верю в это.
Ошалелые от вина и крови, не остановились и на этом. Зарубили волкодавов, что бросались на убийц хозяев, а были то псы преданные, как редкий человек может быть предан, сильные и столь огромные, что нынешние волкодавы против них щенки. Зарубили даже и коней, от одной лишь злобы; хотя кони были быстры, точно ветры поднебесные, и хороши по всем статям, не подпустили б к себе никого, кроме мёртвых хозяев, и не покорились бы окровавленным рукам.
И приказано было слугам оставить мёртвые тела на поживу воронам, чтоб под страхом лютой расправы не оказали посмертных почестей убитым. Подчинились люди, пуще всего боясь княжьей жестокости. А палачи продолжали пировать вокруг столов, покрытых багряными скатертями. И до того упились, что не видели и не слышали, как небеса низринулись на землю в вое и грохоте и кроваво-стальном мерцании зарниц.
И столь вероломно было предательство, столь велика боль, что нарушился исконный ход вещей. Замедлилось колесо жизни, замерло и поворотило вспять в мельканье спиц.
Пробудился молодой князь от тягостного сна, поднялся с жёсткой от инея травы. Холод пронизал его насквозь, казалось, не одно тело, саму душу выстудив, и живое прежде сердце заковав в ледяную бронь. Не знал он ещё, что холод этот отныне и впредь спутник его неотлучный.
Повёл очами окрест — но заблудился взгляд в снежной долине. Позвал — но лишь вороны откликнулись хриплым граем.
Тогда снял он с пояса расколотый рог и подул в него, созывая фианну, и звук рога вплёлся в метельный вой.
И столь тверда была верность воинов, что и мёртвые явились на его зов.
Таких уж нет ныне. Последние навек уснули за весёлым пиршественным столом.
Соткались из снежной бури девятью девять воинов. Сочились медленной чёрной кровью нанесённые подлыми ударами раны. Ступали в поводу белые кони, стягами вились на вьюжном ветру червлёные гривы. Неслышными призраками стелились псы, белые над белой землёй, карбункулами мерцали их глаза.
— Приказывай, княже… — позёмкою прошелестели голоса.
Удушливой волною поднялись в князе боль и гнев.
За
