Екатерина Неволина - Один день тьмы

В кончиках пальцев знакомо закололо, а в глазах потемнело. Я сделала шаг…

…Кровь, вокруг было очень много крови. Я с удивлением смотрела на темно‑красные брызги на моей одежде. Они складывались в какой‑то странный рисунок, но я никак не могла понять в какой.

Мои руки тоже были в крови, а под ногами что‑то лежало, смотреть на это совершенно не хотелось. Я отвернулась и уткнулась взглядом в усмехающуюся физиономию Ловчего. Она была такой довольной, что на меня внезапно снизошло озарение.

— Ты… ты же знал, что этот придурок в тебя целится, так?

Он кивнул.

— И зачем же…

— Хотел проверить, можно ли тебя брать на охоту.

И все слова застряли у меня в горле.

Глава 6

Ловчий, как кошка, спустился с крыши прямо на наш балкон и кивнул мне, предлагая последовать его примеру. И разумеется, даже не подумал подать мне руку, а стоял и с любопытством наблюдал, как я справлюсь. Или ждал, что я попрошу его о помощи. Разумеется, не дождался.

Зима — не самое удобное время для лазанья по балконам. Металлические перила очень скользкие. Того и гляди упадешь. А падение с семнадцатого этажа — вовсе не пустяки, даже для меня теперешней.

Стараясь не паниковать и держаться увереннее, я сползла к краю крыши и, нащупывая ногой стыки панельных блоков, принялась осторожно спускаться. Больше всего меня сейчас занимал вопрос, подаст ли мне Ловчий руку, если я все‑таки споткнусь, или не подаст? У диких с этикой просто. Выживает сильнейший — и никаких вопросов.

Однако я не упала, чудом удержавшись на скользкой от снега железяке. В моем случае чудо называлось упрямством.

В квартире, где жили мои приемные родители, горел свет.

Я припала к стеклу, пытаясь что‑либо разглядеть.

Через тюль, похожий на расписываемые морозом узоры, комната казалась сказочной. Я смотрела на нее словно из другого мира. Там были тепло и уют. Здесь — вечный холод и одиночество. Не зря говорят, что имея — не ценим, а потерявши — плачем. Мир за стеклом казался мне идеальным. Как же я раньше не ценила его?

В комнате работал телевизор. Перед ним в уютном кресле сидел папа. Я пыталась разглядеть выражение его лица и понять, скучает ли он, думает ли обо мне? Наверняка думает. Когда я была маленькой, я являлась для него царем и богом. Он никогда не отказывался поиграть со мной, особенно здорово было играть в путешественников, когда мы, воображая себя первооткрывателями неведомых земель, отправлялись в опасную экспедицию, скажем, к расположенному неподалеку пруду. А по пути разведывали окрестности, кормили уток специально прихваченной для них булкой и, конечно, сами с большим аппетитом уничтожали приготовленные мамой бутерброды… Потом, когда я подросла, мы с отцом немного отдалились друг от друга. У него появилась работа, требующая постоянного внимания и занимающая, наверное, двадцать пять часов в сутки, у меня — школа и журналистский кружок… Но все равно у нас была хорошая, дружная семья, и до последнего времени я даже не догадывалась, что мои настоящие родители погибли, а те, кого я привыкла называть папой и мамой, всего лишь удочерили меня… Нет, они всегда оставались для меня настоящими…

И вот теперь я смотрела на своего папу через оконное стекло.

Он показался мне немного осунувшимся и озабоченным.

Они помнят обо мне! На сердце стало немного теплее — лучик солнца упал на мое бедное укрытое вечной мерзлотой сердце, но достаточно ли этого для того, чтобы оно растаяло?…

И тут произошло нечто ужасное. Вначале я даже подумала, что все это — морок и я просто очутилась в одном из своих кошмаров… В комнату вдруг вбежали ребенок и щенок. Ребенку было на вид года четыре, а щенок напоминал пушистый комочек — забавный, толстолапый, неуклюжий…

Папа… мой папа вскочил с кресла и, подхватив ребенка, закружил его по комнате. А щенок носился вокруг них с тонким лаем, скорее похожим на визг.

Комната двоилась перед моими глазами. Этот ребенок и собака оказались точь‑в‑точь такими, как я и Джим много‑много лет назад. Этого не может быть. Не может — и точка!

В дверях появилась мама. Она весело смеялась, глядя на резвящихся домочадцев. И эта картина ранила меня острее ножа.

Откуда взялся этот ребенок? Почему он занял место, принадлежавшее мне по праву, а его собака заняла место погибшего Джима?

Я ненавидела их обоих так сильно, что судорогой сводило зубы. Глядя на них с выстуженной холодом улицы, я понимала: ни ребенок, ни щенок просто не имеют права на существование. Они присвоили себе мою жизнь. Ну что же, это ненадолго. Я убью их, выпью из них всю кровь до самой последней капельки, и, может, тогда мне станет легче.

— Пойдем, Королева ждет нас.

Голос Ловчего словно пробудил меня ото сна. Я и забыла уже, что не одна здесь.

— Да, пойдем, — откликнулась я. — Но я еще вернусь. Еще обязательно вернусь…

Ловчий смотрел на город, расстилающийся у него под ногами. Он любил смотреть на него с высоты крыши. Крохотные люди, малюсенькие машинки, горящие желтым светом чужие окна… Люди живут, и не подозревая, что их обыденная жизнь — всего лишь обманка, они издавна боятся ночи, а потому уверили себя, что ни чудес, ни чудовищ не бывает. Все это оставалось в глубинах памяти, среди давно забытых детских страхов. Ловчий часто видел взгляд, одновременно полный и узнавания, и недоверия. Этот последний взгляд жертвы ужасно забавлял его.

Стоя на крыше, Ловчий особенно остро чувствовал хрупкость иллюзорного людского мира. И он сам был в нем богом, только от него зависело, будет ли этот мир разрушен.

Но сегодня он находился здесь не один. Рядом с ним стояла тонкая девочка с необычными ярко‑фиолетовыми глазами и густыми черными, цвета беззвездной ночи, волосами.

— Это наш город, — сказал он, как будто дарил ей все, что она видела внизу — от горизонта до горизонта.

Она молча кивнула.

Она была еще совсем юной. Тонкая шея и запястья рук казались по‑детски хрупкими, и только глаза — неумолимые фиолетовые глаза — разрушали весь облик. Такого взгляда у детей не бывает. Такого пустого и вместе с тем безжалостно‑ненавидящего взгляда.

И тут он вдруг вспомнил.

Осень была мрачной и ветреной. На Красной площади стройно в ряд стояли пролетки, и извозчики покрикивали и переговаривались в ожидании седоков. Лошади фыркали, дышали паром и нетерпеливо перебирали ногами. Прохожие поднимали воротники и согревали дыханием озябшие руки… Только он вовсе не замечал холода. Он вообще не замечал ничего, кроме темно‑синего пальто, длинной черной косы, опускавшейся чуть ли не до колен, быстрого взгляда медовых глаз, тут же смущенно заслоняемых густыми длинными ресницами.