Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова
— Она такая… красивая!
Красивая?
Руди тут же поменял свое мнение. Был Фёдор дураком, им и останется! Какая может быть красота у такой девки⁈ Да будь она хоть сама богиня любви — тьфу! Дурак!
Она пальцем поведет, а с тобой что будет? Коли она раны врачевать умеет, так может, и чего другое тоже? К примеру, сердце остановить? Или кровь отворить так, чтобы ни один лекарь тебе не помог? А вдруг?
Но говорить об этом Фёдору Истерман счел излишним. Пока.
Желает государь найти ту самую девицу? Вот и отлично, поищем. Такое и правда лучше держать рядом. А уж как использовать, и чего она там умеет?
А это мы потом будем разбираться. Управа найдется на каждого, и поводок, и ошейник, и будет любая ведьма бегать и прыгать по команде. Никуда она не денется.
— Мы будем ее поискать, Теодор, да?
— Да, Руди.
— Только ты сначала должен спать и выздороветь.
— Я болен?
— Лекарь есть быть, он сказал здоров, но ослаблен. Лежать и пить горячее молоко с медом.
— Фу, — искренне сморщился Фёдор.
— И тогда я… мы все искать та женщина. Ты согласен?
Фёдор вздохнул.
— Матушка знает?
— Не обо всем. Про рану я ей не сказал. И никто не скажет, обещаю.
Фёдор перевел дух. Это было хорошо. Матушке только намекни, она все кишки вытащит, а ему бы хорошо самому все обдумать. А уж потом делиться с кем-то.
— Хорошо. Я тебе верю, Руди.
Фёдор прикрыл глаза.
И снова перед ним поплыло нежное девичье лицо на фоне звездной ночи.
Громадные серые глаза, нежные розовые губы — кто ты? Кто?
Глава 3.
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Завтра мы с сестрой идем на базар.
Есть причина для матушки — мы будем покупать припасы, смотреть, что и сколько стоит… все же зла она нам не желает. Просто не знает, как это — делать добро. Слишком она устала и вымоталась. Но я ей подсказала, и она понимает, как будет лучше.
И я, и Аксинья… мы обе будем учиться.
Я помню, как первый раз оказалась на ярмарке.
Как была неловкА и растеряна, как все случилось…
Как меня запомнили, после того случая, именно меня, и именно меня потребовали у батюшки, который решил, что меня выгодно отдать. И отдал…
Тогда я привлекла к себе внимание, тогда я вмешалась в события впервые. Именно тогда.
Самое забавное, что я не жалею о своем поступке. Но о его последствиях пожалела не только я.
Получится ли у меня что-то изменить?
Бог весть. Но я буду пытаться.
На лавке лежит моя завтрашняя одежда.
Нижняя рубаха, сарафан, платок и даже дешевенькая лента в косу. Под лавкой стоят лапти. Кажется, я все продумала. И да поможет мне богиня, в этот раз я не пойду на бойню, словно овца.
И сестру не пущу.
Постараюсь.
Получится ли?
Не знаю. Но я уже иду вперед. А варенья из рябины сварено мало, на зиму его не хватит, потому надо купить еще ягоды и — в добрый путь.
В добрый. Путь.
* * *
— Устя, ты спишь еще⁈
Устинья перевела взгляд за окно.
— Аксинья, который сейчас час?
— Петухи пропели.
— Какие, первые? — за окном было еще темно.
— Шутишь? — надулась сестра.*
*- первые петухи поют около полуночи, вторые во втором часу, третьи в четыре утра, прим. авт.
Устя уронила голову обратно на подушку.
— Ася, да есть ли у тебя совесть?*
*- Ася — так же форма уменьшительного от Аксиньи, прим. авт.
— Есть… ты еще не готова?
— Ярмарка часа через два начнется, там еще и товар не разложили! А ты…
— Пока умоешься, пока косу переплетешь, оденешься…
Устя поняла, что поспать ей не дадут, и принялась вылезать из-под пухового одеяла.
Холодновато уже в горнице. Одеяло хоть и пуховое, а как вылезешь — зябко становится. А и то хорошо, что одна она живет.
Другие девушки и по трое-четверо в одной комнате, на одной кровати, а то и на лавках ютятся. Когда Устя царицей была, больше всего ее тяготила невозможность остаться одной. Всегда рядом мамки, няньки, сенные девки… даже ночью кто-то на лавке спит — вдруг матушке-царице подать что понадобится?
Устя тогда и протестовать не смела…
А сейчас плеснула в лицо ледяной водой и сноровисто принялась переплетать косу. Вытянула дорогую ленту с золотом, вплела простую, подумала чуток.
— Аксинья, мел бы нам и свеклу.
— А-а… — сообразила сестра. И помчалась доставать и то, и другое.
* * *
Не по душе была Дарёне затея воспитанницы. Ой, не по душе….
И ведь с чего началось-то?
Солнышком головку напекло, не иначе. Вроде еще вчера была послушная и тихая Устяша, а тут — на тебе! Варенье она варит и на базар собирается. Пусть бы еще варенье — это дело правильное, пристойное. Но на базар? К дурным людям? И разрешила ведь матушка-боярыня! На нее-то что нашло? Дарёна пыталась отговорить, да боярыня ее и слушать не стала, только ручкой махнула.
Мол, все правильно девочки делают. И урона тут никакого не будет. Не узнает никто, вот и ладно.
Может, будь у Дарены больше времени, и отговорила б она боярыню. А не то к боярину в ноги кинулась, к бояричу. Узнали б они о таком безлепии, так небось, не попустили бы.
Нет.
Не успела няня.
Боярин с бояричем в имение уехали, боярыня дикую затею одобрила — и девчонки ровно с цепи сорвались. Сарафаны нашли холопские, лапти откуда-то взяли…
Дарёна и не узнала их сначала-то…
— Устяша! Аксюта! Ой, мамочки!
И узнать-то боярышень не получается! Смотреть — и то жутковато!
— Да что ж вы с собой сделали-то⁈ Ужасти какие! Смотреть страх!
— Дарёна, ты мне скажи — нас кто в таком виде узнает?
— Узнает, как же… греха б от ужаса ни с кем не случилось!
Было от чего ужасаться старой нянюшке! Девушки раскрасились так, что скоморохи б ахнули. Брови — черные, толщиной в палец. Явно сажей рисовали, вот, видно, где у Аксиньи рука дрогнула, бровь еще шире стала, к виску уехала.
Лица набеленные, щеки и губы явно свеклой натерты.
Узнать?
Кой там узнать! Увидишь ночью такое… перекрестишься — да и ходу! А то ведь догонит!
Но…
И
