Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея - Анна Кладова

Выдра поднял на нее взгляд, полный изумления.

— Как пожелаешь, Великий Дух.

— Это будет единственное, чему ты должен его обучить, запомни.

— Мама! За что? Я не хочу, — маленький Сокол чуть не плакал.

— Со мною ты не станешь тем, кем должен. Пойдешь с ним. Это не обсуждается.

— Это жестоко, Ольга, — осторожно заметил я, когда нелюдь увел мальчика прочь. Он обожгла меня огненным взором, но тут же смягчилась.

— Истинные поступки порою жестоки. Следуя судьбе, мы иногда причиняем боль. Такова жизнь в предназначении.

* * *

Мы снова жили в Толмани. На этот раз дом нам возводили нанятые Олгой зодчие под руководством Сашки, который остался в городе с соизволения молодого хозяина, то бишь Итила, и по негласному хотению его тетки. Я часто видел, как они, Сашка и Олга, миловались то у реки, то в саду, и это угнетало мою душу и злило неимоверно. Неверная жена ничуть не смущалась, когда я пробовал усовестить ее, наоборот, скалилась и советовала не лезть не в свое дело. Говорила, что у нее умер ребенок и некуда девать силу его жизни. Дескать, Дарим не может забрать то, что дал, ибо нет больше прежнего Дарима. Слова ее и поступки были очень жестоки, но она была права в одном: мой брат снова превращался в шептуна. После схватки с разбойниками Даримир окончательно перестал слышать. Оказалось, что треклятый душегуб ударил его не только по голове, но и по спине. Олга, конечно, вправила мужу хребет, но жизнь струилась из разбитого тела, как вода сквозь решето. К осени, когда пришло время переезжать в наново отстроенный дом, у него отнялись ноги, и Дарим, уподобившись мне, калеке, сел в каталку. Все чаще он выпадал из реальности, блуждая в межмирье, застывал посреди движения, погружаясь в многоголосье собственного безумия. Все чаще его глазами глядел кто-то другой, черноокий, напряженный и злой — чужая душа изгоя, больная да избитая страданиями и муками. Дарим очень тяжело переносил свое положение, и, чтоб хоть как-то сохранить себя, он попросил отвезти его в лес, выбрал два могучих кедра, срубил их и принялся резать из стволов две колонны. До работы своей он никого не допускал, даже Олгу, только маленькая Ниява, всюду бдившая отца, имела возможность наблюдать за ним. Как только лег первый снег, Олга отправила Сашку прочь, и тот уехал, мрачный и недовольный, не посмел пойти против ее слова. Бранились они, конечно, знатно. Буйный и несдержанный в желаниях воин, жаждущий власти над Змеею, в пылу ссоры кричал, что зря она держится за мужчину, не способного дать защиту ей и ее детям, за калеку, который умрет через день-два. За слова свои Сашка чуть не лишился уха и приобрел яркий шрам поперек щеки.

Новый дом был краше, просторнее, богаче — настоящий барский терем. Дарим сам навел узорчатые ставни и карнизы, резными наличниками украсил каждое окошко. Дерево под его умелой рукою было так же послушно, как и своенравные жеребчики, коих он некогда разводил. До чего же красивы и тонки были те кружева, что выплетал мой брат своим резцом! Я давался диву, и деревенские ребятишки, ходившие ко мне со всей округи учиться письму и счету, с удовольствием разгадывали тайные смыслы, что вырисовывал “дядька Немый” на струганных сосновых досках.

Ящер появился на свет в самый короткий день зимы. Змея все никак не могла исторгнуть дитя из своего лона, потому и нарекла мальчика Томилом, притомившим мать. Имя пришлось парню как раз впору — Ящер вырос буйным, озлобленным, подверженный страстям. Всякое проявление его характера сводилось к крайности, и в своих поступках он чаще всего руководствовался мимолетной эмоцией, сиюминутным хотением, нежели здравым смыслом. Дерзок и необуздан Томил, отчего кажется безумцем или дураком, смотря кто на него смотрит. Пишу эту строку и сам негодую на себя, что взялся оценивать Ящера. Невозможно мне сделать это непредвзято, ибо как вспомню, сколько гадостей он натворил и продолжает творить, так зло берет. А ведь с виду неплохой парень, но нутро будто гнилое. Вон он идет по двору, зубоскал, лыбится. И плевать ему, что намедни сестру довел до слез. Взять бы ремень, да отстегать, как в старину, да больно силен, паскудник. Самый проворный и быстрый среди братьев, под стать своей матери. Недаром похож на нее, будто отражение в водной глади, одно лицо, одна манера!

В день его рождения снова пришел к нам в дом оракул, тот самый, что помогал Олге разрешиться от первого бремени. Я с трудом узнавал в широкоплечем сильном мужчине того нескладного юношу, что отдал моему брату дудку, доставшуюся ему от Лиса. Думаю, Олга была рада узреть, как возмужал и чего достиг её маленький Миря, будучи оракулом. Некоторое время он был при Змее, потом наведался к Дариму. Ниява сидела здесь же, тихая и печальная — слишком тяжело далось ей расставание с братом. Помолчав вместе с Даримиром, Мирон наконец произнес своим невероятно чарующим голосом, в коем слышалась тоска и сожаление:

— Прости, брат Белая Чайка, но мой Учитель не придет. Не обновит твою печать. “Бесполезно и бессмысленно” — таковы его слова. Я же не могу провести этот ритуал. Не моя рука коснулась твоего сердца.

Глаза Дарима, до этой речи горевшие огнем надежды, погасли. Он грустно ухмыльнулся, пряча взгляд.

— Тебе стоило убить его. Тогда ты был бы свободен.

Оракул говорил тихо, но глухому было достаточно и этого. Он вскинул голову, вперив грозный взгляд в белое лицо Чайки.

“Свободен? По-твоему смерть — это свобода?! Я не жалею, что прожил эти девять лет рядом с нею. Я готов платить, пусть даже так!”

Оракул тоскливо покосился на меня, потом на замершую в уголке Нияву, готовую вот-вот заплакать, и, тяжело вздохнув, поднялся.

— Я тебя понимаю, брат, и … завидую.

Вот так я приобщился еще к одной тайне нелюдей. Безрадостна была для меня весть, что нет возможности шептуну жить без йока, тогда как “сын смерти” может существовать без двоедушного придатка. И вновь всколыхнулось в беспокойном сердце застарелое чувство вины: “Я подвел его под это, я сотворил непотребство”. Видя мои угрызения, Ниява тогда успокоила меня словами, коими по сей день оправдываю я себя, и мне становится легче:

— Не печалься, дядюшка, папа был счастлив.

Мой брат был счастлив. Это хорошо. Но иногда его поступки шли вразрез с этим утверждением. Видимо, радость и боль были слиты судьбою