Чужак в чужом краю - Роберт Хайнлайн

— Гм… ладно, доктор. Извините за беспокойство.

Я забрался в постель. Мне стало хорошо — оказалось, что я изрядно устал.

— Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.

Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:

— Доктор Альбрехт в семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак, гм… меню четыре-минус.

Потом он обернулся ко мне:

— Повернитесь-ка на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать, можете задавать мне вопросы, если хотите.

Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на стетоскоп-недомерок. Если это был именно стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних — такой же холодный и твердый.

О чем прикажете спрашивать, проснувшись после тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Научились ли выращивать детей в колбах?

— А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для изготовления и продажи воздушной кукурузы?

— Вчера еще стояли. Но я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не «кино», а «тактил».

— Вот как!? А почему?

— А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только покрепче держитесь за подлокотники. С проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно дополняется и в смысле истории, и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.

— Гм… пожалуй, так.

— Точно так. Особенно, в вашем случае. Тридцать лет.

— А тридцать лет — это максимум?

— И да, и нет. Самый длительный срок — тридцать пять лет. Это один из первых пациентов — он был охлажден в декабре 1965 года. Среди тех, кого я оживил, вы — рекордсмен. Но сейчас у нас есть клиенты с договорным сроком на полтораста лет. В ваши времена о гипотермии знали довольно мало и, честно говоря, им не следовало договариваться с вами на тридцать лет. Им здорово повезло, что вы остались живы. Да и вам тоже.

— В самом деле?

— В самом деле. Перевернитесь на спину, — он снова начал тыкать и щупать меня, потом продолжил: — Теперь мы знаем достаточно. Я берусь заморозить человека на тысячу лет, если бы кто-нибудь взялся финансировать такой опыт… продержать его год при температуре, в которой пребывали вы, а потом резко охладить градусов до двухсот ниже нуля. И он будет жить. Я уверен. А теперь давайте проверим ваши рефлексы.

Все, что сказал доктор, мало меня развеселило.

— Сядьте и положите ногу на ногу, — предложил он. — Современным языком вы овладеете без особых трудностей. Конечно, сейчас я говорю с вами на языке 1970 года. Я до некоторой степени горжусь тем, что могу разговаривать на языке любого года. Все это я изучил под гипнозом. Что до вас, то вы будете говорить по-современному самое большое через неделю. В сущности, вы лишь увеличите свой словарный запас.

Я подметил, что он четыре раза употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них другой смысл, но счел нетактичным говорить ему об этом.

— Вот и все на сегодня, — сказал док. — Кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.

— Как?

— Разве вы не знаете? Миссис Шульц утверждает, что она — ваш старинный друг.

— Шульц… Когда-то я и знал нескольких женщин с такой фамилией, но сейчас помню только одну — мою учительницу в начальной школе. Но она, по-моему, давно умерла.

— Может быть, она легла в анабиоз? Ну, ладно, вы всегда сможете послать за ней, стоит вам только захотеть. Сейчас я прощаюсь с вами. Если почувствуете недомогание, я несколько дней полечу вас, а курс переориентации отложим. Я еще навещу вас попозже. А сейчас — двадцать три удачи, как говорили в ваши времена. Вот и дежурный принес ваш завтрак.

Я снова подумал, что в медицине он разбирается гораздо лучше, чем в лингвистике. Но тут я увидел дежурного, и мне стало не до доктора. Он вкатился, предупредительно объехав доктора Альбрехта, а тот, выходя из палаты, даже не посторонился.

Дежурный подъехал к кровати, установил прямо передо мной откидной столик и сервировал мне завтрак.

— Разрешите налить вам кофе?

— Да, пожалуйста, — ответил я.

Честно говоря, я люблю очень горячий кофе и предпочитаю, чтобы его наливали в конце завтрака, но мне хотелось посмотреть, как это он сделает.

Я был восхищен и изумлен… ведь это был «Умница Фрэнк»! Конечно, не та модель, неуклюжая, собранная из чего попало, которую присвоили себе Майлз и Белла.

Он походил на первого «Фрэнка» не более, чем турбомобиль на первую безлошадную повозку. Но человек всегда узнает свою работу. Я создал базовую модель, и она неизбежно эволюционировала… это был правнук «Фрэнка», усовершенствованный, приглаженный — но одной с ним крови.

— А что дальше? — спросил я.

— Одну минуту.

Очевидно, я сказал что-то не то, ибо он полез внутрь своего туловища, достал листок прочного пластика и протянул его мне. От листка к его корпусу тянулась тонкая стальная цепочка.

Я взглянул на листок и прочел:

«Работяга». Управляется голосом.

Модель XVII-a.

Внимание! Этот аппарат не понимает человеческую речь. Вообще не понимает, ибо он всего лишь машина. Для Вашего удобства у него предусмотрен блок ответа на нижеперечисленные приказания. Он никак не реагирует на обычную речь или (если ваши слова ему «кажутся» знакомыми) предлагает Вам эту инструкцию. Пожалуйста, внимательно прочтите ее.

Спасибо за внимание.

Корпорация «Аладдин», производящая «Работягу», «Виллибэйба», «Чертежника Дэна», «Билла-строителя», «Зеленного хвата» и «Нэнси».

Проектирование и консультации по вопросам автоматики.

Всегда к вашим услугам!»

Фирменный знак изображал Аладдина с волшебной лампой и джинна.

Ниже был перечень простых приказаний — «Стой, иди, да, нет, медленнее, быстрее, подойди сюда, позови сиделку» и так далее. Еще там был небольшой список операций, которые выполняют специализированные модели для больниц, вроде растирания, причем о некоторых процедурах мне и слышать не приходилось. В конце списка было примечание: «Приказания на операции с номера 87 по 242 отдаются только работниками больницы и поэтому здесь не перечислены». Мой «Умница Фрэнк» управлялся