Кошка Белого Графа - Кира Калинина
Льеты меня погубили, они же и спасут! Доставят прямиком в столицу. Надо только не попасться на глаза кавалеру и его ведьме.
Правда, до Ночи Всех Богов еще без малого три недели. Что я буду делать в Альготе столько времени? Может, все-таки в Керст?..
Лоб кольнуло будто калёной иглой.
У меня, часом, не жар начинается? Не хватало еще простудиться!
Холод пробирал до костей, и я не стала больше ждать. Улучив момент, когда во дворе никого не было, выскользнула из-под садовой скамьи, забралась в грузовые сани и втиснулась между кофрами. Их стенки, обитые толстой кожей, еще хранили остатки тепла. Снаружи задувал ветер, и все равно было так хорошо, что я зажмурилась от удовольствия.
Погрузили последний сундук. Дверцы захлопнулись, клацнул замок, внутри стало темно. Я сказала себе, что тревожиться не о чем. Спереди, за головой кучера есть окошко с раздвижной деревянной заслонкой. Если понадобится, я сумею открыть ее изнутри – на что кошке лапы с ког- тями?
Но когда во дворе послышался грубый, как наждак, голос матушки Гиннаш, стало жутко до дрожи в печенках. Вдруг она почует меня, как почуяла тогда, у окна? Я же тут как мышь в мышеловке!..
Наконец тронулись. Я сидела, будто на иголках, прислушиваясь к каждому шороху, а перед глазами снова и снова вставал момент, когда со старушечьих пальцев слетала, устремляясь ко мне, зловещая черная пыль.
Знала ли ведьма, что я оборотень или наложила свое заклятие просто на всякий случай?
Так или иначе, путешествовать в ее компании – отчаянный риск. Но другую оказию надо еще найти, а на дворе не лето.
Скоро я ощутила это сполна. Ветер в возок не задувал, снег не залетал, но мороз проникал сквозь все преграды, постепенно выстуживая багаж и пол под лапами, заползая ледяными щупальцами под мою тоненькую шубку.
До первой остановки было еще терпимо.
Судя по звукам и запахам снаружи, Льеты завернули в придорожный трактир. Движение за стенками возка не затихало ни на миг, и я не решилась выйти. Вдруг стану двигать заслонку, а кто-нибудь заметит?
Выехали часа через два. Льеты, небось, успели не только отобедать с толком, но и у камина посидеть, газеты почитать, кавалер еще и стопочку пропустил, а бедная кошка тут хоть околей!..
К моменту второй остановки я уже клацала зубами, трясясь, как цуцик. Живот свело от голода, очень хотелось в отхожее место.
Как только кучер, проследив, чтобы коням задали корм, ушел в тепло вслед за господами, я вскарабкалась по сундукам и с пятой попытки сумела-таки сдвинуть заслонку.
Уже смерклось. Снег давно перестал идти, трактирный двор был неплохо укатан.
В дальней его части, в открытом загоне, окруженном бревенчатой изгородью, дремали полдюжины ломовых мамок – совсем не таких ухоженных, как Фин и Фан господина Лердсона. Их кудлатая шерсть давно потеряла белизну, на боках смерзлась в грязные сосульки. Животные лежали, подогнув под себя ноги и свернув мохнатые хоботы наподобие пожарных шлангов. Умаялись за день, бедняги. Бивни мамок упирались в землю, уши обвисли, будто клочья овчины на заборе, дыхание наполняло двор шумом и рокотом.
У трактира сновали люди, но до кошки, выбравшейся из оконца крытой повозки, никому дела не было. Длинное здание манило желтыми окнами и ароматами съестного. Я отыскала заднюю дверь и уселась у крыльца.
Думала, придется учиться красть еду. Но не понадобилось.
Кухонная девчонка, посланная выплеснуть помои, не осталась равнодушна к моему мурлыканью. Даже впустила в тепло.
Она и сама была как бездомный котенок. Одежонка вся штопаная, на грязных тощих ногах деревянные башмаки.
Интересно, штопала сама? Стежочки мелкие, ровные.
Девочка принесла похлебки, и я принялась за еду, стараясь не думать, что раскисшее месиво наверняка слито из чужих мисок.
– Подожди, – шепнула девочка. – Сейчас за косточкой сбегаю…
– Я т-те дам косточку! – прогрохотало над головой. Грубо, сипло, да с бранными перекатами.
Мимо по коридорам все время кто-то топал, скрипел половицами, и сперва я не придала значения тяжелым мужским шагам. Но услышала их, уловила вонь перегара и кислого пота, вовремя поняла, что все это приближается, и сумела увернуться от кованого сапога – только миска загрохотала, разметав по полу остатки похлебки.
А мою спасительницу застали врасплох. Косматый бугай с налитой кровью рожей влепил ей такую затрещину, что девочка упала, а он шагнул ближе, собираясь поддать ногой.
Не знаю, как бы я поступила в человеческом теле – этот вопрос пришел мне в голову уже после. А в тот миг было не до вопросов. В ушах зазвенело от ярости. Я прыгнула краснорожему на брюхо, проехалась когтями по рубахе навыпуск и повисла на том самом месте, которым особо дорожат мужчины, – ни секунды не думая о приличиях! Да еще задними лапами от души прошлась по толстым ляжкам.
Бьешь маленьких?
Вот тебе от маленькой кошки, негодяй! Получи!
Бугай заревел, как раненый медведь – такими словами, каких я и от извозчиков не слышала.
Было самое время рвать когти. Но проклятые застряли в грубой шерстяной ткани.
Бугай махнул ручищей – у меня звезды из глаз посыпались. Я поняла, что лечу кувырком и сейчас шмякнусь о стену!
В последний момент успела собраться в воздухе. Лапы отбила, приземляясь, но в остальном обошлось.
Медвежий рев прервался женским скандальным визгом. На шум явилась тетка в зеленой клетчатой юбке и кирпичного цвета кофте с оборками, туго натянутой на животе. Как можно такое носить? Ведь не бедная, видно!
Пока бугай объяснял, что «эта падаль переводит харч на эту падаль», девочка поднялась на ноги и, отерев разбитые губы, отворила мне дверь:
– Беги!
– Вилька, куда!.. – взревели за спиной.
Я юркнула за угол, услышав напоследок:
– Я тебя по доброте своей приютила, чай, не чужая кровь, а ты, дрянь такая…
Тихо, вдоль стеночки, я пробралась обратно на главный двор. Там как раз высаживалась из санной кареты компания богатых ездоков. Над широким крыльцом трактира горели фонари в железных клетках, суля уют и тепло. В их сиянии переливались собольи меха вновь прибывших, оживленно звучали приятные мужские голоса, игривым колокольчиком звенел женский смех.
Фасад трактира, фасад жизни. А по другую сторону – грязь, брань, зуботычины, нищая сиротка в руках мерзавцев. И кошка, которую ничего
