100 грамм предательства - Мария Слуницкая
Как у меня тогда тряслись руки, решаю умолчать, чтобы не портить впечатление о самой истории.
— А на что спорили-то?
— На еду, конечно, на что же ещё?
***
Минуты ползут бесконечно долго, складываются в часы, те — в дни, а последние — в годы. Мы торчим в чаше уже несколько часов, дожидаясь, пока стемнеет. Я никогда не отличалась терпением. Пожалуй, если только в работе протирщика. Каждый экспонат, побывавший у меня в руках, будь то запретная вещь или выставочный экземпляр были тщательно протёрты и выставлены по всем правилам.
Но сидеть здесь просто невыносимо. Если бы ещё моих новых знакомых получилось бы вызвать на разговор… Но все мои вопросы остаются без ответа или в лучшем случае никакой информации в себе не несут:
— Придёт время — узнаешь…
— Много будешь знать, быстро подохнешь…
Больше я ни о чём не спрашиваю — всё равно не ответят. Наблюдаю исподлобья за своими спасителями, стараясь догадаться по каким-то деталям, кто они всё-таки такие. Рассматриваю их одежду — такую же серую, как и моя собственная. Да и габариты говорят сами за себя.
Однако это никак не объясняет откуда они взялись и чем занимаются на самом деле. И остаётся главный вопрос — что станет со мной дальше в городе, где все зависят от статуса Внешности и без сканера шагу нельзя ступить?.. Ощущаю себя Гаем из той самой книжки.
Интересно, что с ним всё-таки стало после побега? И что будет со мной?..
Снова поглядываю на эту странную троицу. Они ведут себя совершенно невозмутимо. Фолк сидит, скрестив ноги, и ковыряет перочинным ножиком шершавую поверхность чаши, словно пытаясь её разрушить. Тина уткнулась в колени и ни на кого не смотрит. Все молчат, и только Бублик время от времени сокрушается, что есть нечего.
— Я растущий организм, между прочим… Мне нужна еда, помёт те в рот!
От его причитаний мой собственный желудок сжимается до размеров грецкого ореха. Вот бы накормить его хоть чем-то.
— Бубб, заткнись, а? — просит Фолк. — Мы ведь торчим здесь по твоей милости. Послушал бы меня, уже бы были на месте.
— Но ведь он меня назначил главным. И велел держаться от Бухты подальше.
— Да-да, я помню, — снова раздражается Фолк, ероша свои и без того лохматые волосы.
Я поднимаюсь, подхожу к краю, чтобы вскарабкаться наверх. Хочу посмотреть, что сейчас происходит в городе. Как знать, может там полиции на улицах больше, чем обычных жителей?
— Ты чего удумала, ёпта? — Фолк прячет ножик в карман и тоже поднимается на ноги.
— Хочу проверить, что там и как…
— Давай-ка, лучше я? — он улыбается, но от его улыбки меня передёргивает.
— Ладно…
Дожидаюсь, пока Фолк взберётся наверх, а потом спрашиваю, затаив дыхание, что он видит. Даже задремавшая Тина глядит теперь с интересом.
— Ну… Что там? — теряет терпение и Бубба.
— Арка оцеплена. Куча машин с мигалками… Больше ничего не видно.
— А чего вы ждали? Что нам ковровую дорожку постелют и разойдутся по домам? — кривится Тина. — Хорошо, если вообще выберемся.
— Дождёмся темноты, а там попытаем счастье… — решает Фолк, вклиниваясь между мной и Буббой.
— Лишь бы с голоду не сдохнуть… — ворчит Бубба.
— Вот поймают тебя, посадят в Кульпу, будут кормить по расписанию! — ехидно добавляет Тина, снова утыкаясь носом в колени. — Разбудите меня, как солнце сядет…
Я смотрю на небо, но солнце висит неподвижно — день в самом разгаре… Ждать придётся долго. С завистью смотрю на Тину, которая уже вовсю посапывает. А вот я не засну, даже если выпью тонну снотворного. Мало того, что голод мучает, так ещё и напряжение такое, что того и гляди — током бить начну…
Решаю сразиться со временем, просто начав считать. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть…
6 глава. Мышеловка в Храме
…Пятнадцать тысяч сто двадцать семь…
К тому моменту, когда на горизонте появляются алые всполохи, я сбиваюсь седьмой раз. Пятнадцать тысяч сто двадцать восемь… Тело затекло, мышцы одеревенели, хотя я периодически вставала и разминалась.
А голод уже дыру прогрыз в желудке. Скоро начну скулить, совсем как Бубба. Хотя он в последние пару часов затих и украдкой наблюдает за Тиной, пока та спит.
При взгляде на девушку, глаза парня как будто наполняются теплом, от которого даже мне становится жарко. Чувствую себя неуютно: будто подсматриваю за ним в раздевалке. Только одно дело — смотреть на нагое тело и совсем другое — заглядывать в обнажённую душу.
— Как только стемнеет, выдвигаемся! — предупреждает Фолк, в очередной раз выглядывая из укрытия.
Наконец-то!
Сидеть в этой чаше весь день просто невыносимо.
Снова смотрю в небо — солнце почти погасло, а первые звёзды уже выкатились и мерцают бледными бусинками. Ещё от силы полчаса и тьма окончательно победит.
Скоро придёт наше время.
***
Спустившись всё по той же лестнице, мы снова оказываемся во внутреннем дворике, только сейчас он выглядит совсем иначе: тёмный и мрачный, а его стены напирают на нас, точно желая расплющить.
Нужно убираться отсюда да поживее. Не дай эйдос, нас здесь застукают — деваться будет некуда — кругом кирпичные стены, а по углам притаились тени.
Стоит нам покинуть двор, как невдалеке появляются сине-красные огни полицейских мигалок. Мы уже отошли на приличное расстояние от укрытия и застыли как вкопанные посреди лужайки Храма. Безмолвная, лишённая голоса, машина катится по дороге, точно железное чудовище.
Возвращаться назад не имеет смысла — мы просто-напросто не успеем.
Так что единственный выход — попытаться спрятаться в Храме, двери которого до сих пор призывно распахнуты в ожидании прихожанина, готового перечислить немного эйдов за нехитрую молитву.
— Давайте сюда… — не дожидаясь ответа, бросаюсь к дверям. Мраморные ступеньки скользят подо мной, и я от всей души надеюсь не поскользнуться и не рухнуть прямо на них.
Запыхавшись, влетаю в Храм.
Внутри царит полумрак и витает аромат ладана и воска. Сводчатые витражные окна, на которых цветной мозаикой выложен нелёгкий путь от дефектного к особенному, днём почти не пропускают солнечных лучей, а сейчас подсвечиваются светом от расставленных вокруг лампад.
Между окнами застыли гобелены. На одном из них корчится испорченный в преисподней. Его рёбра выпирают парусом, а кожа иссушена, как осенняя листва, гнилые зубы застыли в безумной ухмылке, а дикие
