Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

— В том и вина!

Я, верно, онемела от её слов, а Орнат уж выставляла за порог и, прежде чем захлопнуть дверь, успела сказать напоследок:

— Знай и помни одно: он слишком сильно любил тебя…

* * *

Когда, промаявшись вопросами, на другой день пришла в дом на пригорке, Орнат уж ничего не могла ответить.

Она сидела на том же месте, что и накануне, в том же положении, как обычно усаживалась вечерами смотреть на огонь, но очаг давно остыл, из его зева веяло холодом, как из колодца, поленья подёрнулись пеплом. Черты Орнат застыли в спокойствии, никакое тягостное чувство: ни боль, ни страх, ни тревога не омрачило её последних минут. На губах едва приметна была скупая улыбка — Орнат редко улыбалась и всегда сдержанно, позволяя показаться самому краешку радости, — так, словно бы перед смертью ей передали добрую весть, самое малое. Не щедра она была на улыбки. Её поза и выражение лица говорили о том, что смерть она встречала бодрствующей, но чья-то рука закрыла ей глаза.

Я знала, чья.

Я не сразу воротилась в родительский дом, долго сидела с Орнат, о чём-то говорила ей: так крепко засела во мне уверенность, что прабабка всегда поможет.

Вопреки ожиданиям, отец и матушка перенесли очередную невзгоду без слёз и упрёков. Всего больше горевали они из-за меня.

Нелегко было привыкнуть, что Орнат покинула пределы этого мира. Не раз и не два я обнаруживала себя на полдороги к дому прабабки. Бывало, забывшись, звала её, а, вспомнив, замыкалась в молчании. Прекрасна Благодатная страна, где теперь обитель Орнат, но долгая с ней разлука горька.

Похороны устроили достойные. Орнат снарядили в дорогу лучшие её убранства и украшения, положили с нею любимые её вещи, магические принадлежности и зелья, чтобы она могла продолжать привычные занятия и была принята с почтением.

Теперь за помощью приходили ко мне. Прабабка крепко втолковала преемнице свою науку, и я могла заниматься делом почти бездумно, тогда как мысли были заняты другим, а чувства онемели. Одно лишь и способно было пробудить во мне любопытство: я жадно ловила редкие вести из Тары, и утешиться было нечем. По всему выходило, что войско законного короля ему верно, слаженно и лучше подготовлено, вражеские же войска разобщены, и, как известно, за посуленную награду охотно творят беззаконие, но неохотно отдают жизни — за Фэлтигерном же шли по доброй воле. Но войска смутьянов по-прежнему превосходили их числом. Фэлтигерн мог рассчитывать на победу, но победу дорогой ценой, такую, что сродни поражению.

Каждый день ходила к свежему холму, который уже сплошь солнечно желтел соцветиями дрока. Выливала на землю чашу мёда, рассыпала раскрошенную луковую лепёшку, любимую стряпню Орнат. Садилась и говорила о том, что могла доверить лишь Орнат, и мысли текли ровней, словно бы молчаливое присутствие прабабки, присматривающей за мною с Той Стороны, направляло ход дум, утишало тревоги.

Там-то всё и решилось. Медлить дольше представлялось немыслимым.

В тот миг, словно бы осветившись изнутри облегчительной уверенностью, знать, и нарушила второй гейс. Прежде слова и поступка была мысль, определившая будущее.

Орнат не изменила давнему слову не открывать имени сероглазого моего наваждения. Но рассказанная ею легенда, к горю моему легендой не бывшая, поведала истину.

Прижавшись ладонями и щекой к нагретой солнцем траве, прошептала:

— Имя, данное ему отцом с матерью, он, верно, и сам позабыл… но мне ведомо иное — то, что он носит, точно оковы, то, что ввергает в страх храбрецов. До сей поры я бежала назначенного… время коротко. Мои сомнения и страхи обращаются зажжёнными стрелами — земля наша в огне. Ты сказала тогда: он любил меня… Что ж, если это хоть сколько-нибудь правда, он исполнит просьбу той, что не вполне ему безразлична.

Тогда мне почудилась лёгкая дрожь, точно могильный холм ответил вздохом.

Примечания:

Кельты не боялись смерти (немало изумляя этим захватчиков-римлян), а загробный мир рисовался им прекрасным местом, где царит радость, а умершие появляются там в узнаваемом виде, чтобы продолжать существование без невзгод и боли. Названия этого потустроннего мира говорят сами за себя: Равнина Блаженства, Благодатная страна.

Маленький народец

В тот день я обратилась тенью отца и матушки, заговаривала с ними о чём-то пустом, словом, ластилась, как не бывало и в детстве. Я любила родителей, но лишь с прабабкой становилась ласковым ребёнком. Я хотела казаться беззаботно-весёлой, но оттого делалось всё тоскливей. И отец с матушкой принимали дочернюю нежность с покорным ожиданием — подобное отражается в глазах оленя за миг до смертельного удара. Родительское сердце способно прозревать беду верней огама и друидических гаданий. Догадывались ли они, что то было прощание обернувшегося на пороге странника, уходящего в ночь?

Однажды и навсегда приняв решение, пыткой было дождаться, пока домашние уснут. Родительский сон сделался некрепок, я не раз слышала, как отец ворочается ночами, как матушка порою что-то горячечно шепчет, а то и принимается плакать — тихо, но недостаточно, чтоб обмануть тонкий слух охотницы… Не хотелось и думать, какими глазами предстояло бы смотреть в лицо родителям, случись им застать меня уходящей из дому.

Но я, верно, исчерпала на тот миг всё отпущенное невезение, потому исчезла, никем не замеченная.

Из дома Орнат уж выветрился живой дух, и людям там нечего было делать, зато маленький народец облюбовал его для своих забав: и сквозь стены чувствовалось их присутствие. За домом начинался пустырь, на нём не росло ничего, кроме вереска, зато его кружевные веточки сплетались в сплошное покрывало. Я шла, и дорога моя была окутана медовым ароматом.

Справа и слева не в лад лёгкому дыханию ветра закачались густые соцветия. Словно легконогие зверьки пробегали, тревожа верещатник. Но то были не звери.

— Что ещё вам нужно от меня?

По движению стеблей я угадала, что они остановились поблизости. Сквозь шелест вереска различим был их шёпот:

— А-а, это ты…

— Ме-эйви-ин…

— Дерзкая…

— …с-с-злая Мейвин.

— Я не звала вас.

Как знать, чего ждать теперь от прежних друзей? Хотя… разве были они мне когда-нибудь друзьями? А я, кем была для них я? Забавной игрушкой, отличной от иных тем, что обладала зрячими глазами, оттого игры со мною были интересней, чем с прочими. Не более того. А когда игрушка решилась показать норов… она перестала быть забавной. Но не перестала быть игрушкой.

— Мы знаем…

— …ты идёшь звать Зимнего Короля.

— Мы знаем…

— …ты идёшь просить у него помощи.

— Даже если так, что вам с того?

Пальцы подрагивали невольным страхом; чтобы сдержаться, впивалась ногтями в ладони. Пусть и слабая, боль отрезвляла. Хотя — мне ли привыкать к боли? Разве много времени прошло с Бельтайна? Казалось, что много, дольше человеческой жизни…

Я сроднилась с болью, нарушив первый гейс. Чем расплачусь за второй? Что ценного осталось у меня, помимо жизни? Жизнь я отдать не могла.

Тогда ещё не могла — она была нужна мне. Не для себя. Для Фэлтигерна.

И не только для него одного. Умри я тогда, в этом не было бы смысла. Дар пустоте.

Настороженно я следила за тем, как кругами и спиралями склоняются ветви вереска. Со всех сторон долетал вкрадчивый шёпот:

— С-с-сидхе коварны…

— …и хитры.

— Люди доверчивы…

— …и глупы.

— Люди ждут одного…

— …а получают другое.

— Я знаю, что мне нужно получить! — воскликнула, не вынеся шелестящего разноголосья.

«А разве вы не хитры и не коварны? — возражала про себя. — В какую игру они играют со мной… играют мною?»

Вереск укоризненно качал увенчанными соцветиями стеблями:

— Разве?..

— С-с-знаешшшь?

— С-с-старая Орнат была старше тебя…

— …умнее…

— …и больше знала о нас-с-с…

— Но и ей пришлось платить…

— …цену…

— …большую…

— …чем она рассчитывала.

— Ты — не Орнат.