Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко
— Чего недосол — того и счастье, — резюмировала Вера, и все опять улыбнулись. Улыбки в доме стали новой валютой.
---День качался на плавной дуге дел. У заводи мальчишки спорили, как держать плетёные «ворота», чтобы вода не «ела» глину; Яков на глаз выводил дверь, «чтобы не дралась с косяком»; Стася сняла с ткацкой рамы первую узкую полосу плотна — грубая, но честная, как свежая доска. Ткань пахла мокрым льном и усилием.
К полудню пришли стражница и писарь. Стражница — та самая, что дала разрешение на валежник: походка экономная, взгляд прицельный, без лишних вопросов. Писарь — молодой, у него пальцы тонкие, и чёрнила, кажется, живут под кожей.
— Обход, — коротко сказала стражница. — Смотрим без злобы. Наше дело — не отнять, наше — учесть.
— Наше — показать, — так же ровно ответила Мира. — У нас ничего нет «в трёх сундуках», у нас всё — на виду.
Они ходили по двору, заглядывали под навес, «считали» козу (смеялись, что это громко сказано), смотрели на заводь. Писарь, присев, потрогал глину у «ворот», кивнул, будто слышал, как вода с благодарностью притихла.
— Хлеб печёте? — спросил он.
— Печём, — ответила Марфа, — но с солью пока бережёмся. Осенью на ярмарку поедем — тогда развернёмся.
— Рыбу коптите? — вмешалась стражница.
— Коптим, — сказал Степан и, не хвастаясь, приподнял край тканой щепы, чтобы они видели янтарную плотву. Запах встал мягкий, дымный. У писаря ткнуло в нос заметно, но он стойко держал лицо чиновника, и только уголок губ нервно дрогнул — человек, всё-таки.
— Налоги… — начал он, поднимая перо.
— Мы не спорим, — остановила Мира, — спорим — с несправедливостью. Что положено — дадим. Но и от нас пользы — не меньше. Мы здесь не «живём», мы — держим край.
Стражница коротко кивнула — «слышит». Писарь записал: «Пойма — да, люди — да, труд — да. Улов — малый, но есть. Хлеб — есть. Коза — беременная». И очень старался не написать «сыр — вкусный».
На прощанье стражница задержалась, глядя на ленты у навеса:
— Знаешь, что это, Мира? — спросила она негромко.
— Знаю, — ответила та. — Не роскошь. Метка. Чтобы дороги видели, что здесь — не пусто.
— Пусть видят, — сказала стражница. — Пустоты в нас и так достаточно. Когда она уходит из земли — мы лучше дышим.
---К вечеру Арсен и Родион собрались уходить. Родион — деловой: проверил повязку мальчишки, посмотрел козу, велел не трогать её лишний раз — «нервы у коз тонкие». Арсен задержался на крыльце, помог Вере складывать ткань.
— Я думал, труд — это усталость, — сказал он вдруг, не скрывая улыбки. — А он ещё и радость.
— Радость — как дым, — ответила Вера. — Если печь сырая — задавит. Если выжжена — запах будет тонкий.
— Я это запишу, — серьёзно кивнул Арсен. — В учебнике такого нет.
Он убрал в суму коробочки, посмотрел на Миру так, будто хотел сказать что-то лишнее. И не сказал — только коротко, почти официально:
— Я приду послезавтра. Если позволите — проверю запруду и козлят. И… — он смутился, что не к лицу студенту лекарскому, и всё же выдохнул: — Хочу научиться делать сыр. Чтобы не только лечить, но и кормить.
— Чтобы лечить, надо кормить, — ответила Мира. — Приходи.
Они обменялись взглядами — не как «хозяйка» и «лекарь», а как люди, которых тянет в одну сторону земли. Взгляд был простой, как чистая вода, и оттого — опасный: хотелось пить.
---Ночью прошёл короткий дождь. Дом слушал его без тревоги, как слушают знакомую песню. Мира не спала — не от работы, от мыслей. Она вспоминала городской шум, стражницу, писаря, их ровный голос, улыбку Арсена, «стоит» Петра, спокойствие Якова, куриные смешные прыжки в лужу, первую крошку сыра на языке, держала ладонью это всё, как держат тёплый хлеб из печи: нельзя прижимать — сломаешь корку, нельзя ронять — остынет. Где-то в глубине теплела тень вопроса: «А если…» — и в ответ на неё изнутри поднималось такое же простое: «Не беги. Иди».
Она встала, не зажигая свечу, вышла на крыльцо. Туча ушла. Небо было дрожащим стеклом, в котором звёзды казались ближе, чем лес. Ветер покачивал ленты и прохладой гладил шею. На краю двора светилась точка — уголь в печке, которая ещё дышала. Мира подумала: «Какая это роскошь — ничего не бояться до утра». И вернулась в дом.
---Утро началось с рыбы. Мальчишки принесли в корзине две язя — тяжёлые, с толстой чешуёй. Степан аккуратно вычистил — как-то даже уважительно, не лишним жестом. Марфа посолила, Вера развела дым. Запах потянулся по двору и, как это всегда бывает, вызвал разговоры ровнее любых «планёрок».
— Я видел, — задумчиво сказал Пётр, — как в городе мужики в очередь стоят, чтобы женщин выбирали. Как товар. И женщины стоят — будто на торгах за нитку спорят. А здесь — на рыбу смотришь, и ясно: мы живые, пока ловим и коптим, а не стоим в очереди.
— Мы живые, пока делим поровну, — добавила Вита. — И когда мальчишка скушал больше — потому что растёт, и это — не «несправедливо», а правильно.
— И пока спорим по делу, — вставил Яков. — Спор — это не война, это шлифовка.
— А любовь? — неожиданно спросила девочка. — Она тут будет? Или это роскошь для тех, у кого много хлеба?
Молчание вышло на мгновение — не пустое, внимательное.
— Будет, — сказал Степан. — Там, где не лгут, она приходит сама.
Мира услышала тишайший отклик в себе, как отклик в пустой кувшин от капли. И не спряталась от него.
---Днём к пойме пришла женщина — не из их людей. Тонкая, чуть сутулая, с глазом прицельным, как у стрельца, только вместо лука — корзина. Она привела овцу, на короткой верёвке, осторожную, но не злую.
— Слух дошёл, — сказала она без прелюдий. — Вы людей берёте и скотину держите. У меня — одна овца. Лишняя уже. Муж погиб в степи, двое сыновей ушли в город. Мне не прокормить. Отдам — не даром, не за дорого — за хлеб на зиму и право смотреть
