Академия тишины (СИ) - Летова Ефимия

Ворота не открылись, зато внутри самих ворот распахнулась маленькая калитка, и оттуда высунулся на редкость лохматый бородатый мужичок, больше напоминавший лесного гнома, нежели охранника или хозяина постоялого двора.

Впрочем, невероятно глупо делать постоялый двор в такой глуши.

Мужичок уставился на меня весьма недоброжелательно, даже воинственно. Начисто игнорируя холодные капли воды, падающие ему на лицо, на крупный нос, увенчанный бородавкой.

— Доброго… — осеклась, поняв, что понятия не имею, какое сейчас время суток: утро, день или уже почти вечер. — Доброго времени. Я Джейма.

— Ну и?! — почти грубо отозвался мужик. — Дальше что?

Я растерялась, хотя обычно грубость из седла меня не выбивает.

— Ну… Мне пришло письмо с этим адресом и…

Я стала копаться в кармане, пытаясь извлечь уже довольно мятый конверт, но мужичок неожиданно цепко ухватил меня за запястье.

— Дальше как, говорю! Фамилия твоя какая?

— Ласки, — и, невольно съёжившись под его неожиданно внимательным, серьёзным взглядом, добавила, — Менел. Джейма Менел.

— Проходи, — кивнул мужичок, отступая. — И знай, магичить тут у нас нельзя! Надо, чтобы спокойно всё было, усекла?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А что здесь находится?

Мужичок ещё раз окинул меня недовольным взглядом.

— А куда ты шла? — и не успела я ответить, продолжил. — Бриокский приют для смятенных духом имени Святого Тимиона. Долгонько тебя не было. Явилась, значит.

Я невольно отступила обратно к ограде.

— Я не сошла с ума!

— Иди уж, шутница, — пробурчал мужик. — Мы тут редко шутим, как-то нам тут не шутится, знаешь ли.

Ничего не говорю больше. Окна в доме всё-таки есть, с одной стороны, из-за чего он кажется будто бы ослепшим на один глаз. Мы поднимаемся по каменным ступенькам, проходим внутрь холодного и пустого холла, эхо шагов вибрирует в голове. По дороге нам попадается пара женщин, тоже невысоких, полных и слегка сутулых, от этого ощущение, что я оказалась в царстве гномов, только усиливается. Мы поднимаемся на второй этаж, и я вижу несколько предельно простых дверей, но простых только на первый взгляд. От мерцания переплетённых магических нитей рябит в глазах. Двери удерживаются не только замками, но и магией. Ловко, словно пасечник, заглядывающий к пчёлам, мужичок снимает защитное заклятие и отцепляет с пояса внушительную связку ключей, выбирает один и вставляет его в замочную скважину. Поворачивается ко мне.

…недавно я думала, что мало чего боюсь. Но сейчас… Сейчас мне, кажется, страшно, как никогда. До одури пугает бесшумно открывающаяся дверь, словно за ней меня ждёт разверзнутая пасть чудовища.

Но в комнате, самой обычной, обставленной скромно и безлико, чудовищ нет. Только рыжая тоненькая женщина в белом домашнем платье, сидящая в кресле в углу с рукоделием в руках.

Пухлые золотистые нити пряжи, тонкие серебристые спицы так и мелькают в её руках.

***

У меня, кажется, останавливается сердце, подгибаются ноги. И вмиг пропадают все слова, даже мысленные, словно печати тишины и безмолвия снова обрушились на меня.

Но всё-таки я делаю шаг вперёд. Еще шаг и ещё, не обращая внимания на закрывшуюся за мной дверь, ничего не видя, кроме этой женщины, такой похожей на меня саму, словно я смотрюсь в зеркало.

Она на меня не смотрит, разглядывает только золотое вязание на своих коленях, то и дело шевеля узкими бескровными губами, вероятно, считая петли. И поскольку я не набираюсь смелости её окликнуть, то просто опускаюсь на колени, чтобы заглянуть в её лицо.

Если это и моё отражение, то в кривом разбитом зеркале. У неё какое-то стеклянное лицо, кожа кажется хрупким пергаментом, хотя она выглядит гораздо моложе своего реального возраста, точнее говоря — она вообще без возраста, как фарфоровая кукла. Рыжие распущенные волосы, слегка поблекшие, словно запылившиеся, свободно стекающие по спине и плечам, некогда явно были отрезаны, грубо, топорно и неловко, а потом так же неравномерно отросли, где-то до плеч, где-то — почти до пояса. Я знаю, что свой цвет глаз унаследовала от неё, но сейчас радужки глаз с пустым отсутствующим выражением кажутся серыми.

Эта Корнелия Менел будто… выцветший от времени портрет себя-прежней.

Может быть, мой будущий портрет?

Не знаю, сколько проходит времени, ничего не меняется — Корнелия сидит в кресле и вяжет, я стою перед ней на коленях. Ни одной звука, ни одного лишнего движения. И наконец я осторожно, хотя навредить это ей не может, вглядываюсь в её магические плетения.

Они оборваны. Не разорваны, как у сэра Элфанта, когда я лечила его, и не похожи ни на один из поврежденных каким-нибудь проклятием узоров, каких я немало перевидала в столице. Я знаю, что она была очень сильная, что она, как и я, огненный маг, не могли её же собственные нити оказаться такими… обожженными, опалёнными изнутри.

Как будто Корнелия спалила себя дотла сама.

Даже если бы гном-привратник, кем бы он тут ни был, хозяином или слугой, не сказал мне о том, что нельзя "магичить", я бы и сама не стала. Прикасаться к этим без крови кровоточащим жалким и жутким обрубкам было бы жестоко по отношению к ней. И больно, наверное, нам обеим.

Я не знала, что сказать, что сделать, как помочь, в какую сторону двинуться, не знала, зачем я здесь нахожусь и смогу ли когда-нибудь выйти. Где-то в глубине души… в самой-самой глубине души… она была так мне нужна, всегда, всегда была так невероятно мне нужна. Чем больше я игнорировала сам факт её существования, чем больше злилась за отца, на её уход, ревновала к самоотреченческой абсолютной любви к Джеймсу, не могла простить того, что была для неё лишь "сосудом" и "телом", даже Джордаса я к ней ревновала, подспудно понимая, что ему нужна она, а не я, и что я не могу с конкурировать с его памятью о ней… чем больше было в моих чувствах намешано этого всего, тем больше я надеялась, что однажды я её увижу, найду, обрету.

Не такую, застывшую, ненастоящую, тонкую, хрупкую, бестелесную, а другую, настоящую. Постаревшую, с морщинками в уголках глаз и губ, с тёплыми руками, чуть дребезжащим смехом, взрослую, сильную, надёжную, пусть и не любящую меня, но чтобы она была, чтобы… Как это странно, так нуждаться в том, кого ни разу не видел, и всё-таки я всегда нуждалась, безмерно, безумно нуждалась в ней.

Тогда, стоя напротив Габриэля в номере торонской гостиницы, я плакала, мысленно прощаясь с ним, а сейчас я была бы и рада заплакать, но не могла.

— Ма-ма? — шепнула, первый раз в жизни произнося это слово, по слогам, словно уговаривая непривыкшие к нему язык и губы. — Ма-ма?

Она ничего не ответила, даже не вздрогнула, ни от звука голоса, разорвавшего тишину комнаты, ни от самого этого слова. А я продолжала говорить, стараясь не трястись, как в ознобе:

— Мама, это я. Мама, с Джеймсом… с Джейми, твоим Джейми, всё хорошо. Он жив, у него всё хорошо, слышишь меня? Мама?!

Спиной почувствовала, как открылась входная дверь. Не стала сопротивляться, когда бородатый проводник ухватил меня за плечо, только подавилась всем невысказанным, непроизнесённым, заткнула кулаком рот. Продолжая дрожать, спустилась по лестнице вниз.

— Вы её первая посетительница за девятнадцать лет, мисс, — безучастно бубнил гном. — Мать ваша, да? Одно лицо, вот оно как бывает… Но нам не привыкать, знаете ли. Мы тут ко всему привычные.

— Ч-то с ней пр-роизошло?

— Откуда мне знать? Они ж не говорят. Её кто-то из местных к нам привёл, сказал, нашёл посреди пожара, знатный тогда пожар был, лес горел, как лучина, ну, и все сразу поняли, что к нам это. Ну, они там поспрашивали в округе, чего да как, да безуспешно, думали, погиб у неё кто, на пожаре-то, вот она того и того… Они, маги, знаете ли, тоже ведь, как и простые люди могут, да ещё хуже… А у нас тут частенько маги, и целители сразу сказали, мол, это всё уже, это уже навсегда. А потом деньги стали поступать, да. Не знаем мы, видать, прознал-таки кто-то близкий, но домой брать таких не берут, она первые-то годы чуть не спалила нам тут всё, но у нас умеют с этим справляться, да! Теперь вона, тихая, не буянит, вышивать да вязать любит, красота выходит, ну и денежек хватает, покупаем ей, но без родни-то даже таким никак… Нет, мисс, ни слова она не сказала, за все девятнадцать лет, вот ни словечка, хотя и бумаги у неё сперва вдоволь было, но она просто жгла её и всё. А последние лет пять и огня-то нет, нам оно, понятно, к лучшему, а вот для неё не очень, последнее потерять, стало быть. Нет, ничего не нужно, мисс, денег на всё хватает. Так и не знаем мы, кто шлёт-то. Ей у нас хорошо, зимой тепло, и одежду берём, ежели требуется, и кормят хорошо, и ухаживают, так-то с ней никаких проблем, не буйная она, тихая, шалей вон всем навязала да рукавиц, только и знай, что пряжу ей покупай, да и достаточно. Нет, мисс, никто нам про вас не говорил, мы фамилию-то её знали, при ней, знаете ли, записка была. Ну, какая записка, как они обычно пишут — прошу в моей смерти никого не винить. Ой, да это обычное дело, каждый второй пытался с жизнью-то покончить, прежде чем у нас оказаться. Мы так разузнали — из семьи её никого не осталось, а про вас-то не знали, как нам узнать-то было. Может, переждёте дождь-то, мисс? Нет?