Проданная (СИ) - Семенова Лика

Я торопливо кивнула и засеменила за вальдоркой.

В купальню господина можно было войти только с чистым телом. Меня отправили в душ и приставили девочку-норбоннку, которая должна была помогать. Она мазала меня какими-то составами, терла жесткой щеткой до тех пор, пока кожа не начала скрипеть. Я тщательно вымыла волосы и переключила кабину в режим автоматической сушки.

Мне выдали чистую одежду и крошечный флакон с духами, которыми надлежало благоухать. Тяжелый сладкий запах, который расходился неожиданно приятным свежим шлейфом. Я тщательно расчесала волосы и стояла у кровати, когда увидела управляющего. Он расплылся в улыбке, подошел нарочито мягко, придирчиво оглядел меня:

— Прекрасно. Почти безупречно.

Мне стало не по себе.

— Надеюсь, ты понимаешь, какая честь тебе оказана?

Я опустила голову:

— Вы обещали, господин управляющий, что я буду комнатной рабыней.

Он кивнул, прикрывая блеклые глаза:

— Так и есть. Омовение господина — обязанность комнатной рабыни. Он сам выбирает тех, кого хочет допустить к собственному телу. И он выбрал тебя. И я, чтобы ты знала, не давал тебе никаких обещаний.

Мне нечего было возразить.

Он вновь осмотрел меня, поправил локон:

— Видишь, как хорошо, что мы не поторопились с волосами.

Я не разделяла его энтузиазма. Комнатных рабынь так не трогают. Все подводилось лишь к одному. И все считали это великой милостью.

Мне дали провожатую. Все ту же девочку, которая помогала мыться. Миру. Самостоятельно я бы никогда не нашла дорогу из тотуса в нужные покои. Этот дом — как огромный лабиринт. Я глубоко вздохнула перед гербовыми дверями и вошла. Сильвия ждала меня, замахала руками, торопливо провожая к бару. Придирчиво оглядела, как управляющий, тоже поправила прядь волос и, наконец, отошла.

Когда все замерли и склонились, я сделала то же самое. Все повторялось. Все так же рабыни выстроились в шеренгу, все так же торжественно, одну за одной, уносили вещи, которые снимали со своего господина. Только косу сегодня не заплетали, лишь тщательно расчесали волосы. Я почти не видела под ними чудовищный, перечеркивающий спину шрам, но все время мысленно возвращалась к нему. Я все время думала о боли, как и вчера. Не хотела, но вновь и вновь пыталась представить подобное на своем теле. Этот шрам шевелил внутри нечто необъяснимое. Будто что-то переворачивал.

Все направились в купальню, и сердце заколотилось. Я стояла, как истукан, примерзшая к своему бару, и искренне надеялась, что про меня просто забудут.

Сильвия дернула за руку так, будто хотела ее вырвать:

— Что встала! Быстро! Быстро! Быстро!

Она шипела, как змея. Единым рывком сорвала с моих плеч широкие лямки платья и втолкнула в двери через завесу жидкого стекла. Тело обдало влажным ароматным жаром, слуха коснулась тихая неспешная музыка.

Квинт Мателлин спускался в просторный прямоугольный бассейн, исходящий клубами густого пара, в сопровождении трех молодых голых рабынь. Остальные просто выстроились у стены шеренгой и ждали малейших указаний. Я смотрела, как при каждом движении перекатываются его каменные мышцы, в такт тягучей мелодии. Он вошел в воду по пояс, достиг противоположного бортика. Одна из рабынь, пятнистая верийка по имени Вана, которая посмеялась тогда надо мной, села на бортик и раздвинула ноги, демонстрируя густой черный треугольник. Голова Мателлина, как на подушку, легла на ее живот. Две другие рабыни взбили крепкую пену и принялись медленно и бережно намыливать своего господина.

Я не могла оторвать глаз, забыла про наготу, про стыд. Эта картина дышала неожиданной чувственностью, расслабленной негой.

— Войди в воду.

Я не сразу поняла, что Мателлин обращается ко мне. Вздрогнула и, не чувствуя ног, пошла к бассейну, ступила в приятно горячую воду.

— Сядь на бортик и останься там.

Я опустилась на теплый мокрый камень, сместила ноги в сторону, чтобы хоть немного закрыться. Какое-то время он не сводил с меня прищуренных глаз. Будто внимательно изучал. Рабыни прижимались к нему телами, старательно размазывали ароматную густую пену. Терлись грудью, выгибались, словно предлагая себя, облизывали губы. Дурманящая музыка, плеск воды… Мне казалось, что каждая из них готова была в любую минуту отдаться ему. Это было написано на лицах. В движениях, в помутневших глазах. Особенно Вана. Она аккуратно промывала волосы своего господина, все время касаясь его крепкой шеи, плеч, и бросала на меня уничтожающие взгляды. Она жгуче ревновала. Ревновала с того самого мгновения, как я оказалась в покоях. Потому и смеялась. Чтобы унизить. Потому что больше ничего не могла.

Мне невольно передавалось это мучительное жаркое томление, разливалось по венам. Как цепкий коварный вирус, висевший во влажном мареве. Голова стала тяжелой. Я глохла под гнетом разлившейся в воздухе чувственности. Глубоко дышала, замечая, как вздымается собственная грудь. Мне не хватало воздуха. Между ног пульсировало, запуская по телу едва уловимые волны.

Только бы это был не седонин.

Только не седонин.

— Плесни на себя водой.

Повинуясь, я медленно нагнулась, вторя общей неспешности, набрала воды в ладонь и вылила на грудь, глядя из-под ресниц в резкое лицо Квинта Мателлина.

— Еще.

Я снова наклонилась, снова плеснула, чувствуя, как капли срываются с затвердевших сосков. Я подчинялась, не допуская даже мысли о том, чтобы воспротивиться приказам. Замирала под его взглядом. Что он вчера сделал со мной? Лишь парой прикосновений. Без силы и угроз. Что делает теперь?

— Подойди ко мне.

Я спустилась по ступеням, чувствуя приятное тепло воды. Пересекла бассейн, касаясь пальцами водной глади, остановилась в нескольких шагах.

— Все вон.

Я так и стояла, слушая, как рабыни покидают купальню, и мы остаемся одни.

Грудь ходила ходуном. Я глохла от своего шумного дыхания.

Квинт Мателлин вытянул руку, лениво провел пальцами по моему бедру, заставляя кожу покрыться мурашками. Я замирала от этого касания, но принимала его, как должное. Вчерашние ощущения захлестнули с удвоенным жаром. Внутри все паниковало, но одновременно находилось в удивительном спокойствии. Обреченной статике. Будто он один имел на меня право. От него исходила такая необъяснимая сила, что я просто не могла противиться.

Мателлин молча кивнул на оставленные рабынями на бортике принадлежности. Я взяла мягкую мочалку, вылила из сосуда мыло, пахнущее бондисаном. Взбила пену и замерла, не решаясь коснуться его без дозволения. Квинт немного сошел в воду по ступеням, чтобы мне было удобнее, и снова кивнул.

Я осторожно мазнула пеной по его плечу, по твердой выпуклой мышце, отвела тяжелые мокрые волосы, коснулась спины и замерла, увидев шрам так близко. Не отдавая себе отчета, тронула кончиками пальцев, медленно проводя по идеально ровной линии. Пальцы входили в шрам, как в колею, в направляющую, и меня передергивало так, что дрожали губы. Я снова и снова непрошено пыталась вообразить, каково это. Гнала эти мысли, но они вновь и вновь возвращались.

В понимании невольников с господами никогда не может произойти подобное. Ведь это бы означало, что они тоже могут страдать. А разве они могут страдать?

Он позволял мне касаться шрама. Иначе бы не терпел. Потому что я опустила мочалку и снова и снова проводила пальцами, забыв обо всем другом. Будто зубилом изуродовали искусную статую. Будто резали не плоть, а мертвый камень.

Мучительно хотелось спросить, как именно получена эта рана, но едва ли я имела на это право. И отчаянно мучило то, что мне не все равно. Я хотела знать.

Я, наконец, опомнилась, начала вновь размазывать ароматную пену, пока не дошла до гладкой, как у всех высокородных, груди, украшенной изумительным изображением дракона. Раскинутые черные крылья, раскрытая пасть, выставленные когти и змееподобный хвост, спускавшийся на живот и тонущий в хлопьях пены. Я впервые видела такое своими глазами. Казалось, рисунок способен ожить, вцепиться в руку острыми зубами. Простирающий крылья — так называют герб дома Мателлин. Мало кто знал, как и чем наносятся эти знаки, но говорят, что они останутся различимы даже на обгорелом трупе.