Реверанс со скальпелем в руке - Тамара Шатохина
— Идем, покажу твою комнату, — потянул он меня за руку, но вдруг остановился и осторожно спросил: — Ты же не просто так назвала имена? Решилась на что-то, тебе есть что сказать? То опасное, что грозило…?
— … расскажи я свой коматозный бред Надежде Санне? А можно я сначала — ванну? Никого не напряжет, если на часок? Душ в отделении — так себе. И можно мне домашнюю одежду, если уж она здесь у вас… и крем, любой крем для лица? А потом я все расскажу, расскажу обязательно…
В Ло мы мылись в таком же высоком деревянном корыте, как и то, что я вытребовала для себя у дю Белли. Чтобы не насажать в тело заноз, его покрывали простыней, а уже потом наливалась вода. И это было неплохо — в воду иногда добавлялись настои трав, отчего специальные «ванные» простыни со временем становились коричневатыми. Но чисто потом, приятно…
С угловым джакузи в этой ванной то корыто, конечно, сравнить было нельзя. Второй угол занимала душевая кабина, а между ними — двойная раковина для умывания, ближе к третьем углу — подвесной унитаз. Между ним и дверью — вешалка для одежды и зеркало. Навскидку санузел занимал метров четырнадцать. Индивидуальная планировка? Неважно… главное — я замечательно полежала в теплой ароматной воде, оттерлась потом мочалкой с мужским гелем для душа… Шампунь тоже был мужским, но мне в самый раз.
В большом зеркале возле вешалки можно было рассмотреть себя всю. Я и рассмотрела. Волосы совсем короткие… после буйных кудрей Маритт я чувствовала себя почти голой, да и полная эпиляция тому способствовала. Как-то привыкла уже к кудряшкам внизу. Грудь? Она, конечно, наблюдалась, но как-то невнятно. Красивая прежде форма — две небольшие округлые чаши, сейчас представляла собой… мисочки? Если не блюдечки. Но не это расстроило больше всего — ужасно смотрелись ребра. Хоть играй на них, как на гармошке. А так… чуть впалые щеки, четкая челюстная линия… там она была мягкой — Рауль называл её нежной. Мы похожи, очень сильно похожи с Маритт. Разница в мелочах — у меня не такие пухлые губы, сильнее прижаты к голове и меньшего размера уши, что-то еще… мелочи.
А вот что кожа сухая — плохо… закончила я осмотр всё-таки на миноре.
Во время купания собиралась с мыслями. Я и правда хотела всё рассказать Георгию. Мне просто не выжить, запирая внутри себя целую жизнь. Дойдет до того… я с ума сойду, соображая — было или не было? И когда-нибудь могу решить, что не было. Потому что так мне будет легче.
А он выслушает меня, обязательно. Эта его платоническая любовь предполагает хорошее, доброе и даже бережное отношение, он его уже показал. Не высмеет, во всяком случае, скорее пожалеет. И скорую не вызовет по той же причине. А потом я уеду. Или уйду — по обстоятельствам. Даже если он решит, что я слегка или сильно не в себе, напрягаться в моём присутствии ему не придется.
И я рассказала.
С момента пробуждения в той страшной провонявшей постели и до падения с лошади. Не обошлось без слез, не обошлось и без хвастовства — я в подробностях доложила о проведенных мною операциях, их ходе буквально в полевых условиях и последствиях. Он узнал о Дешаме и «недоразумении», как его назвал полковник. О веселом свадебном гулянии на берегу ночной Лу и пасспье — галантном, немного манерном танце со шляпой. О домашних родах и рождении Франсуа, о бале во дворце в Безансоне и крайне толерантном отношении в той Франции к сифилитикам… О цитадели Вобана и Ло. О главной там мужской забаве — фехтовании, шпагах с драгоценными и рабочими эфесами и фарфоровой гончей Франш-Конте… О мучительной смерти Рауля и моей гибели…
Единственное, что не открыла — тайну и беду своего мужа.
Вспоминая мою Францию, я понимала, что успела не просто врасти в ту реальность и принять её, но и полюбить. Любила и сейчас, несмотря на откровенные несуразности, неудобства и даже некоторые несправедливости. До сих пор я оставалась больше француженкой, чем русской. Смердящий смогом мир за окном пугал, пугала скорость техники и общения… Нет, я полностью вспомню всё это и привыкну — понятно. Но, наверное, никогда не перестану ностальгировать по тому моему миру.
В основном Георгий молчал и внимательно слушал, уставившись в одну точку или блуждая невидящим взглядом по кухне. Ближе к концу рассказа мы сидели почти обнявшись, потому что он утешал меня, а я в самые тяжелые моменты тянулась за этим утешением. Иногда он что-то уточнял, например по опию, пенициллину и прививкам. И я отлично понимала — почему? Он медик, и делал те же выводы, что и я — это был иной мир, не наш. Иначе… иначе дальше всё пошло бы иначе. Дешам… с его подачи привили бы всю Францию… история Европы изменилась бы.
К часу ночи я уже охрипла, не помог и теплый чай, и совсем выдохлась. Мальчики, скорее всего, легли спать голодными и невзлюбили меня еще и за это. Неприятно, конечно, но я отлично их понимала. Когда я закончила свой рассказ размышлениями о невнятном смысле такого вот предназначения… или попадания, Георгий взглянул на часы и озабоченно нахмурившись, кивнув мне, извиняясь. Встал и пошел к закрытой кухонной двери — говорили мы с ним на кухне. Я устало откинулась на спинку диванчика, он открыл дверь…
Оба сына сидели на полу широкого кухонного коридора и, похоже, слушали мой рассказ с самого начала и до его конца. Сидели, удобно устроившись на диванных подушках. А худощавый Дато еще и накинул на плечи легкое одеяло. Испуганно вскочили оба — в свободных, ночных уже, скорее всего футболках и просторных домашних штанах.
Я только успела заметить, как поднялись в глубоком вдохе плечи Георгия, напряглись мышцы спины под тесноватой футболкой…
— А с чего вы вдруг решили, что там был другой мир? — опасливо взглянув на отца, успел донести до нас Даниил перед тем, как грянула буря: — Я порылся в нэте… — обернулся он и поднял с пола ноут. Протянул его отцу: — Смотри сам, я не закрывал: Александр Магаллон де ла Марльер, маршал лагерей и армий короля… Он на самом деле жил во Франции. И у него был сын — Франсуа-Луи Магаллон де ла Марльер. И это Ло там тоже есть… только написано иначе — Лодс.
