Призыв ведьмы. Часть 2 - Эйлин Торен
— Давай тогда лучше свои про дураков и молний, а? — он кажется был тем человеком, который всегда всё говорил вовремя.
И сейчас тишину отпустило, все рассмеялись, включая Хэлу и она запела одну из видимо любимых здесь песен группы “Король и шут”.
— Грохочет гром
Сверкает молния в ночи
А на холме стоит безумец и кричит
"Сейчас поймаю тебя в сумку
И сверкать ты будешь в ней
Мне так хочется, чтоб стала ты моей!..”
И так немного приходя в себя все начали просить кто что — какие-то песни Хэла пела одна, какие-то ей подпевали Маржи и Донна. Какие-то знала и Милена, и тоже подпевала, захмелев от местной цнели, потому что в этот раз Хэла не делала никакой выпивки и об этом никто даже не заикнулся. Получилось, что песни просили кто какие, как начала Лорана, так всё поехало по кругу и в конечном итоге дело дошло до белой ведьмы
— Ну, Милка моя, что хочешь? — повернулась к ней Хэла.
Честно говоря девушке было невозможно тяжело сидеть здесь. С одной стороны было так тепло, так уютно, так вот просидела бы сколько сил было, но с другой стороны было невыносимо отчего-то тяжело, грустно, тоскливо. В каждой песне о любви она находила себя, в каждом слове тянуло и било наотмашь и воспоминаниями и печалью, горькою, невыносимой…
И когда её спросили, она просто понимала, что если сейчас попросит что-то, то наверняка напортачит будь здоров. И в результате — хотела попросить Ленинград, лучше же что-то вообще непонятное никому и отвязное, а попросила Любэ. Серьёзно? Поняла в ужасе, когда Хэла отчаянно затянула:
— Выйду ночью в поле с конём,
Ночкой тёмной тихо пойдём.
Всё оборвалось, Милена закрыла глаза и вцепилась в чёрную ведьму, потому что не в кого было больше, потому что кроме этой женщины никого у неё нет.
Мила была одна, совсем-совсем одна, в огромном, она даже не представляет настолько огромном мире.
Сейчас, вот именно сейчас пришло осознание, что она ничего не знает, она только видит горы, вот река, вот камни-валуны, вот дерево, которое сейчас едва различимо в наступившей темени, но его очертания ещё видны, ещё не скрылись до конца. Мила осознала всю свою значимость — она была такая маленькая, такая глупая, она столько времени в своей жизни провела занимаясь какими-то совершенно ненужными вещами и всё это ей зачем… знания, умения… а были ли у неё хоть какие умения? Она же ничего не знает — только насколько её миру, тому в который она никогда больше не попадёт, вреден пластик.
Милена здесь, и все смотрят на неё и ждут. Чуда ждут. А она не может — она бы так хотела… у неё было желание уже перед всеми извиниться за то, что не может. Ничегошеньки не может. Ни вот — рожь, лён, колокольчики-васильки… ничего этого! Потому что не умеет, даже не представляет как.
Вчера сидела и смотрела как Хэла тянула эту так называемую “небесную нить” и стало так тягостно, вроде восторга через край, а всё равно тягостно, как камень лежит на душе.
И вот тебе она готова снова, опять, что ж такое, разрыдаться от песни, которую так любил папа и бабушка — по щекам текли слёзы. И зачем она вообще её попросила? Лучше бы спела с Хэлой “В Питере пить”…
Тишина резанула, но на этот раз она была какой-то странной, не звенящей, как после песни про рябину, а какой-то выжидательной что ли. Словно все ждут чего-то и стало страшно.
Милена открыла глаза и увидела вокруг себя высокую траву, с колосьями, а между ней синие цветы васильков.
— Это? — беззвучно прошептала она, совершенно очумев от произошедшего.
— Пшеница вообще, хотя должна была быть рожь. Но и про васильки в песне ничего не было, — прокомментировала Хэла, скрестив руки. Женщина тоже сидела внутри этой взявшейся неизвестно откуда травы.
— Что? — захлебнулась белая ведьма, воздуха отчаянно не хватало, рёбра скрутила невыносимая боль, а внутри разлилась такая свинцовая усталость, что кажется невозможно пошевелить даже пальцем.
— Спасибо, что обошлись без коня, — ухмыльнулась женщина.
Милена хотела спросить, но ничего не получалось, потому что в голове снова стало пусто и звонко.
— Ведьмочка, это вообще что? — спросил Тёрк, который всё время костров стоял с фераном и митаром возле бочек с цнелей, сбоку от них.
— Хлеб, дорогой, — ответила Хэла. — Это хлеб моего мира. Почти всё как у вас — берёшь колосья, очищаешь зерно, перемалываешь и получаешь муку. Из муки печёшь хлеб. Белый.
— Белый хлеб? — переспросила Мита, которая хоть и не говорила с Хэлой, но видно наряду с другими присутствующими была так поражена произошедшим, что услышав ещё одну поразительную вещь, забыла обо всём на свете.
Хлеб здесь был другой. Точнее самый светлый был серого цвета — самый дорогой. Кислые лепёшки были вообще жёлтыми, ещё был пресный — розовый.
— Да, белый, — кивнула Хэла.
— А цветочки? — спросила Найта, которая была в неописуемом восторге от произошедшего.
— Это называется васильки, — улыбнулась чёрная ведьма. — Они всегда в полях растут, и так как видимо поле в своей жизни Милка видела только одно — пшеничное, с васильками, вот именно часть его мы и наблюдаем.
Мила никак не могла прийти в себя, она все смотрела на то, что сотворила и не могла поверить глазам — она только что вырастила пшеницу! Это было что-то просто грандиозное. Усталость была жуткой, но всё равно настроение от свершения, словно подвига, её сносило…
Она подняла глаза и встретилась взглядом с Роаром. Впервые за эти дни он на неё посмотрел, и ей захотелось его обнять, захотелось, чтобы он её обнял. Захотелось уснуть, уткнувшись в его грудь…
Вдруг он вздрогнул, она потеряла его взгляд, потому что он сначала перевёл его на ферана, а потом на Хэлу, и, повинуясь этому движению, Мила сделала тоже самое — посмотрела на чёрную ведьму. Хэла сидела бледная, как смерть, она смотрела в одну точку перед собой, сосредоточено, пустыми глазами, потом она вздрогнула, посмотрела наверх, туда в потемневшее уже небо, провела незримую линию по небосводу над ними и вернувшись назад, глядя прямо на ферана, Мила уверена, что на него, произнесла:
— На нас напали.
Он отдал приказ. Быстро, молниеносно, ни секунды не сомневаясь в том, что она сказала. Всё вокруг пришло в движение —
