Ольга Матвеева - Иван-Дурак
Ани, конечно же, в Ивановой квартире не оказалось — лишь тишина и затхлость встретили его на пороге. Иван дал себе день на отдых от отдыха. Он по-холостяцки, самостоятельно разобрал чемодан, загрузил грязные вещи в стиральную машину, немного побродил по городу, встретился с Лесей, которая к тому времени уже перебралась в Москву и стала студенткой медицинского ВУЗа, а вечером жажда творчества снова усадила его за мольберт.
На следующий день Иван отправился на службу, которая теперь представлялась ему самой настоящей каторгой. Галерами. Там он заперся в кабинете с Анатолием Владимировичем, своим непосредственным шефом, который был для него еще и другом, и компаньоном, ибо Иван был непросто наемным топ-менеджером, но и совладельцем фирмы, в которой трудился. Он долго и обстоятельно рассказывал шефу о своем увлечении живописью, о своем нежелании работать на благо конторы и о желании покинуть безвозвратно хлебное место. Впрочем, Иван, как обычно, был предельно тактичен, дабы ни в коей мере не оскорбить чувства своего компаньона и по возможности не ущемить интересы фирмы. Анатолий Владимирович был, мягко говоря, удивлен. Удивлен настолько, что нарушил свой многолетний принцип и приложился к коньяку в первой половине дня. После ста пятидесяти грамм алкоголя он, наконец, собрался с мыслями и изрек:
— Вот что, Иван Сергеевич, если бы не знал тебя столько времени, подумал бы, что ты сбрендил на старости лет. Трудно мне тебя понять, но я знаю, что с мужиками в период обострения кризиса среднего возраста и не такое творится. На собственном опыте знаю. Сам помню, с женой развелся, с малолетней свистушкой связался, которая меня потом чуть не обобрала до нитки, да и вообще изрядно покуролесил. — Компаньон задумался. — Вот что, брателло, отпустить я тебя не могу, да и сам ты потом мне не простишь, если отпущу я тебя, так что давай что-нибудь придумывать, чтобы и волки, как говорится, были сыты, и овцы целы. — Анатолий Владимирович поскреб гладко выбритый загорелый затылок. — Давай ты останешься при своей же должности, но займешься только каким-то одним направлением. И на работу тебе каждый день ходить не придется. Но зарплата у тебя меньше будет, извини, Иван Сергеич, но прежние бабки я тебе платить не смогу. Чем-то придется пожертвовать ради своей мечты. Мечты, брат, так же, как и красота, требуют жертв. — Анатолий Владимирович расхохотался над собственной шуткой. — Ну, так как, устраивает тебя такой расклад?
Иван кивнул довольно уныло. Терять деньги ему не хотелось. Но тут он был согласен с шефом — ради мечты нужно чем-то жертвовать. К тому же его внутренний калькулятор тут же подсчитал, что акции фирмы в любом случае будут ему приносить неплохую прибыль. К тому же были у него и другие источники дохода. Так что на жизнь хватит.
— Ну, а если надоест тебе художествами заниматься, возвращайся. Вернись, как говорится, я все прощу. — Анатолий Владимирович снова рассмеялся над своей шуткой. — Да, и вот еще что — найди себе замену. Иначе не отпущу. Я не могу допустить, чтобы предприятие страдало из-за твоей блажи. Ну и дурак же ты, Ванька, прости уж за откровенность.
— Может быть, — согласился Иван. — Но сейчас я не могу по-другому. Не могу. Спасибо тебе! Хороший ты мужик! Другой бы на твоем месте взбеленился, послал бы меня ко всем чертям, а ты…
— Да брось ты. Знаешь, я давно уже понял одну простую вещь: ты к людям задницей, и они к тебе задницей, ты к ним лицом, и они к тебе лицом. Сегодня я тебе помог, а завтра ты мне поможешь. Добро, как ни странно, приносит большие дивиденды, чем подлость, — Анатолий Владимирович усмехнулся. — Я однажды подлость совершил, до сих пор вспоминать стыдно… Я тогда думал, что ничего в жизни добиться нельзя будучи добреньким. Ну и воздалось мне потом по заслугам… А уж если на бабки кого кинешь, так потом у тебя Господь Бог вдвое больше заберет. И это я проходил. Так что, брателло, давай, твори! Картину-то хоть подаришь? Или покупать придется?
— Подарю-подарю! Первую. А дальше уже за деньги. Извини, но бизнес есть бизнес. — Иван рассмеялся. У него будто камень с души упал. Он и предположить не мог, что Анатолий Владимирович такой чуткий человек. А Иван-то думал, что шеф только одному богу молится — деньгам.
Когда Иван покинул кабинет шефа, тот подумал: «Ничего-ничего, месяца два поразвлекаешься со своими веселыми картинками и вернешься, никуда не денешься. Тоже мне придумал. Впервые встречаю такого идиота, который сам от такой работы отказывается. Да еще ради чего! Ради живописи! Тоже мне, придумал! Нет, ну просто редкостный дурак! Да-да-да, истинный Иван-дурак! А по виду так и не скажешь. Да он же больше всех нашей конторе денег приносит! Ндаа, надеюсь, скоро у него рассудок-то прояснится. А то ведь если запретишь, так еще слаще запретное яблочко-то покажется, и не удержишь тогда. Лучше не рисковать. Пусть перебесится. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы прибыль в клювике несло». Анатолий Владимирович был мудрым человеком, умеренно меркантильным.
Через две недели Иван вышел из своей конторы почти свободным человеком. Он, когда сбегал по ступенькам, жалел, что только почти: лучше бы уж совсем, а так — в любой момент могли вызвонить, оторвать от любимого рисования — Иван был сейчас одержим одним серьезным проектом: он решил создать галерею любимых женщин. Зря что ли он столько времени, сил и денег на них потратил? Собрал фотографии, а Машку Аверкиеву даже уже написать успел: худенькая девочка с белесыми косичками сверкала из-за мольберта любопытными большими голубыми глазищами. В такой немного модильяновской манере. Только глаза не пустые и даже не в клеточку. Глаза — совсем по Толстому — как зеркало души. Впрочем, Иван находил, что все-таки это его собственный стиль, а не бездарное подражание. Он фантазировал, что в этой юной девчушке на его картине уже угадывается будущий надлом, будущее беспутство и умение кружить головы мужчинам. Словом, первым портретом Иван остался вполне доволен и тут же принялся за пухленькую роковую блондиночку Леночку Зимину. Великолепная, несчастная Светочка Калмыкова будто предлагала себя каждому, кто смотрел на нее, словно готова была любому отдать свое тело, но никому не хотела дарить свою любовь. А потом была Ирина Завьялова. И как-то так смог изобразить ее Иван, что зритель сразу видел, что стоит этой замухрышке снять очки и одежду, как превратится она в волшебную соблазнительницу. Написал он и надменную, жестокую красавицу Ольгу, во взгляде которой читалась беззащитность и… доброта. Фарфоровая кукла Лизочка Потапова была чудо как хороша, только вот при ближайшем рассмотрении эта девочка оказывалась не куклой вовсе, а маленьким танком, который все снесет на своем пути к цели. А Верочка… Верочка была подлинным шедевром. Она была настолько милая, настолько наивная, настолько возвышенная и доверчивая, что верить ей было просто невыносимо страшно… Аня — безупречная красавица, статусная спутница серьезного мужчины, дорогая вещь, с невыносимой тоской в глазах — ей не нравится эта роль. В ее глазах слезы, они будто кричат: «Я же не виновата, что родилась красивой, я же не Барби, я человек, я личность!». Аня, Аня, где же ты сейчас, глупенькая, гордая девочка?
