Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна

— Я вас умоляю! — хмыкнул Ливончик, дамскими обмороками его было не пронять. — Вы, барышня, через фотографию обретете бессмертие.

— И голодную смерть.

— Да сколько вы там едите…

Сошлись на полцены от прейскуранта.

— Довольны, барышня? — Гнум вытер платком вспотевший лоб.

— Маэстро Ливончик, — улыбнулась я ангельски, — теперь, когда сумма обозначена, самое время обсудить обещанную скидку.

Фотограф спросил, не желаю ли я, чтоб мне еще и приплатили, сказал, что я режу его без ножа, обозвал плохим словом, которое я не должна была понять, однако же поняла, поэтому покраснела. Мне поведали о бедственном положении, в котором по моей вине окажется семейство Ливончиков, местная гнумья община, город, а вскорости и вся Берендийская империя. Я слушала со вниманием, но молча. Торговаться со своими соплеменниками меня учила матушка, в девичестве носившая фамилию Вундермахер, и сейчас я явно побеждала. Фотограф спускал пар, мешать ему не стоило. Ах, матушка, как же я по тебе тоскую!

Ливончик выдохся, и мы ударили по рукам. Я присела на табурет у драпированной стены.

— А мужчин вы тоже запечатлеваете? Военных, к примеру, или полицейских чиновников?

— Что? — Гнум поднял голову от аппарата. — Разумеется, в самом парадном виде. Если пожелаете жениха или… Замрите! Вот именно так…

Он нырнул за треногу, укрылся черным мешком:

— Раз, два, три… Сейчас вылетит птичка!

Раздался щелчок, мгновенный ослепляющий свет нестерпимо полыхнул.

— Готово.

Я проморгалась, смахнула набежавшие слезы.

— Благодарю. Оплата сейчас или при получении заказа?

— Сейчас, — решил фотограф и опять произнес плохое слово, развязно мне подмигнув. — Це-це-це… Сызнова барышня покраснела? Экая неожиданность. Ну, раскрасавица, признавайтесь, кто вас гнумскому учил.

— Матушка, — протянула я деньги, — то есть мачеха.

Он заинтересовался, спросил, из какого родительница рода, да как ее угораздило за человека замуж пойти, да не представлю ли я ей его, такого замечательного холостого Ливончика.

Я отвечала, что она из оружейного клана Вундермахеров, что с батюшкой они сошлись по любви, и что представить не получится по причине постоянного проживания матушки в Вольской губернии, но я непременно в письмах расскажу родительнице о замечательном холостом Ливончике.

— Соломон Леевич, — представился будущий отчим, — можешь по-родственному дядя Ливончик звать, или Соломон.

— Евангелина Романовна, — пожала я протянутую руку, — Попович, зови Геля.

Матушкиного имени не произнесла, у гнумов заочных знакомств не принято. Это наше второе рукопожатие было не сделкой, а знаком дружбы, меня допускали в семью. Разумеется, серьезных матримониальных планов мой визави не строил, скорее выказывал в моем лице уважение Вундермахерам. Но я отныне могла быть уверена во всяческой его поддержке и в скромности, ибо что сказано в семье, в ней и остается.

— Так что там с твоим военным? — Ливончик принялся колдовать над коробкой аппарата. — Приводи, коль нужда есть, в лучшем виде сделаю. Или про жениха так, для отвода глаз?

Я потупилась в притворном смущении.

— Для отвода. Меня Блохин Степан Фомич интересовал. Твое ведь фото в газете печатали?

Соломон не удивился, кивнул.

— Хороший портрет, я его на витрину выставил, до того хорош, в сечене только снял, чтоб покойниками клиентов не распугивать.

Гнум пересек комнату, отодвинул драпировку, порылся на полке.

— Вот, любуйся!

Пристав был неожиданно молод. Почему-то я воображала его себе кряжистым дядькой средних лет, с карточки же на меня смотрел кудрявый блондин в полицейском мундире с темными бровями вразлет и подкрученными на концах усиками. Ему было не больше тридцати.

— Продашь? — подняла я глаза на фотографа.

— Так забирай, — махнул он рукой, — все равно толку с нее теперь никакого. А раньше-то гуляет кто по рядам торговым, на витрину посмотрит и отправляется в цирюльню по соседству, чтоб под пристава завили да постригли.

— И с каждой такой куафюры тебе процентик? — усмехнулась я.

Гнум вздохнул.

— Одно разорение. А тебе наш самогубец на что сдался?

— Задание. — Я тоже вздохнула. — Меня начальство прислало его смерть расследовать.

— Из Змеевичей?

— Бери выше, Мокошь-град, чародейский приказ. Я, Соломон, сыскарь.

Он не удивился особо, гнумы снобизму по отношению к слабому полу не подвержены. Ну ахнул разок-другой восхищенно, просто чтоб мне приятно было.

— В управе была?

— Нет еще, хочу сперва осмотреться, что к чему, прибыла накануне тайно, поселилась на Архиерейской у Губешкиной.

Гнум брезгливо поморщился.

— Поганая баба… Так, говоришь, смерть расследовать? Начальство думает, не все чисто с нашим повешенным?

— А что думаешь ты?

— Я…

Колокольчик тренькнул, в салон вошла дама с ребенком за руку и господин в бобровой шубе, сразу стало тесно.

— Добро пожаловать! — расплылся в улыбке фотограф, а мне шепнул: — Работа сама себя не сделает, вечером приходи, часам к семи, тогда и поговорим.

Я попрощалась и ушла, спрятав в карман под шубой карточку пристава.

У вывески полицейского приказа стоял постовой с шашкой на поясе. Два этажа, верхний жилой, на окнах цветы в горшках и занавески. Отдельный вход. Его не видно, но он непременно есть. Скорее всего, жильцы поднимаются к себе по лестнице, скрытой от меня фасадом. Квартиру Блохина нужно непременно осмотреть. Я походила между торговыми рядами, будто прицениваясь к желтым куриным яйцам и потрошеным тушкам, купила у лоточника теплую еще ватрушку, с удовольствием ее съела. В присутствие входили и выходили посетители и служащие, отличаемые от штатских по мундирам. Постового сменил другой, они немного поболтали, потом первого окликнула женщина в беличьей шубе, передала ему какой-то увесистый сверток, и они скрылись за обшитой деревом аркой. За пятачок я купила у румяной крестьянки кружку молока и неторопливо ее выпила. Молоко было уже стылое и не особо вкусное. Пора. Я вернула хозяюшке кружку, картинно охнула, пересекла улочку, сильно припадая на покалеченную ногу, прислонилась к стене. Никто на меня не смотрел, неподалеку начал представление шарманщик с ручной обезьянкой на плече, публике нравилась обряженная в шубку и шапочку животинка. Я юркнула под арку, быстро прошла по узкому проходу между стенами домов, завернула за угол. Деревянная лестница оказалась именно там, где я предполагала.

Забавно, но задняя сторона нарядного снаружи здания выглядела прескверно. Облупившаяся штукатурка, трещины в деревянных наличниках, завалы хлама у стен. Да чего там у стен, барахла даже на лестнице было столько, что для передвижения оставалась лишь узкая тропинка. Поднималась я с таким видом, будто так мне и положено, таиться и осторожничать в таких делах — только ненужное внимание привлекать. Поднявшись, толкнула утепленную дерюжкой дверь. Коридор освещал одинокий потолочный светильник, еще с лета засиженный мухами, воняло квашеной капустой, прогорклым жиром, котами и сапожной мазью. Одинаковые крашенные масляной краской двери квартир табличками снабжены не были. Зато у некоторых порогов среди прочего хлама лежали детские сапожки, либо совочки с формочками для пасочек, или салазки. Эти двери я пропускала сразу, а потом заметила квартиру, вход в которую был попросту завален. Эк оно за два месяца заросло, что погост бурьяном! Я сдвинула стопки перетянутых бечевкой газет, прохудившийся таз, неожиданно тяжеленную шляпную картонку и связку подгнивших с одного боку деревянных реек. Дверь была, разумеется, заперта, но меня это, разумеется, остановить не могло. Ординарный гнумский замок щелкнул от поворота шпильки (да, они у меня не простые, спасибо дорогому другу Марку Гирштейну и его золотым неординарным рукам). Я вошла в квартиру, прикрыла дверь, сняла шубу и шапку, свернула тючком, чтоб не мешали, надела чародейские очки и приступила к обыску.

Здесь было по-военному чисто, узкая койка в спальне аккуратно застелена одеялом верблюжьей шерсти, на плечиках гардероба висят два отглаженных мундира, обувь вычищена и набита смятыми газетами от сырости. По уму надо бы все эти катыши вытащить и расправить, но времени могло не хватить. Я обыскала спальню, прощупала матрац и подушку, заглянула под кровать и ощупала каркас. Ничего. Я отправилась на кухню. Чистота и порядок. Разномастная посуда расставлена в шкапчике, жестянки для сыпучих продуктов так и вообще по росту, как на плацу. Стало быть, коллеги Блохина обыском здесь не утруждались, а сам он прибрался и ушел вешаться? В одной жестянке был сахарный песок, в другой — дорогой листовой чай, в прочих — обычные при готовке перец горошком, лаврушка, крупная кристаллическая соль. Во все эти субстанции я опускала пальцы, но ничего необычного не обнаружила, пристав, видимо, тоже знал, что именно здесь в первую очередь искать будут. Жестянки я вернула на место, стараясь, чтоб они заняли свои, свободные от пыли, квадратики. Первая находка оказалась в холщовом мешочке с кофейными зернами — обернутый в дерюжку револьвер. Был он в кожаной тисненой кобуре, длина сбруйных ремней позволяла бы носить его под мышкой. Я примерила. Женщине бы позволяла или юноше-подростку. Само оружие тоже было скорее дамским, карманный безкурковый «Метеор». Пятизарядный, никелированный, украшенный мелким растительным орнаментом и перламутром на рукояти.