И сколько раз бывали холода (СИ) - Хант Тоня

— Кратеры Луны — подробно, пояса Юпитера, спутники Сатурна, полярные шапки Марса, самые яркие туманности и галактики.

— Целый мир, — вздохнул Валька, — И мы — это такая мелочь… Читали Азимова про звезды? Как люди на одной планете — они всю жизнь видели только несколько ближних звезд, а потом происходило какое-то явление, вроде затмения — и тогда становились видимыми миллионы звезд. И все сходили с ума, понимая вдруг, как огромен мир. И горели от рук безумных города, и гибла цивилизация, и все начиналось снова.

— Мы — это не мелочь, — возразил Митя.

Он хотел сам взять быка за рога. Вести корабли, изучать океан, погружаться в глубины. Он хотел стать океанологом. Вместо того, чтобы подчинять воду как его отец, он хотел слить себя с могуществом мирового океана. Он был бессмертен и все мог, это не странно в семнадцать лет.

— Когда уезжаешь? — спросил Валька, — Ничего ведь не изменилось — в Ленинград?

Митя ответил не сразу, и тихо:

— Через две недели.

У него не было выхода. Если он рвался в огромный этот мир, ему надо было выходить из гавани, это неизбежно. Все мы разлетимся скоро, но он улетит дальше всех.

— Мы теперь совсем будем жить в Ленинграде. Отца перевели туда, — говорил Митя, — Но дом не продадим. Тут будет жить тетя Шура, мама станет приезжать. Мама говорит — нельзя продавать родные стены. Она говорит, очень больно в старости, если нельзя вернуться в родные места. А я-то вырос тут.

Мне было трудно. С одной стороны, я почти страстно хотела вырваться из маленького городка — душно тут было, знакомо все до лица, до дерева… С другой стороны — не хватало еще внутренней смелости, замаху — рубануть с плеча, начать все заново — в другом городе, или даже — в другой стране…

Но что бы там ни было, пока родные не дадут мне уехать далеко. А Митя будет жить почти в столице, и я все больше буду становиться для него провинциалкой. Теперь начнется проверка временем, и время скажет свое слово — быть ли нам вместе когда-нибудь.

— Валька, а ты так и не пойдешь в художники? — спросил Митя

— Не трави душу, — коротко сказал Валька, — Куда мне ехать? Матери сейчас малых поднимать…

— Ну, на заочный куда-нибудь…

Валька безнадежно махнул рукой, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Особые у нас с ним были отношения, еще с тех пор, с больницы. При мне он мог заплакать, а при Митьке — нет.

— Неужели все-таки ПТУ? — спросил Митя, и в этом вопросе его уже было отношение к выбранному Валькой пути.

Меня там не любят

Голова болит, и никак не устроить ее на подушке.

Никому не пожелаю тех, первых месяцев, какие были у меня в Куйбышеве. Холодно, голодно и тоскливо. Надо было радоваться, что я поступила на филфак, но ей же Богу, мне тогда было все равно — на кого учиться. На инженера, циркача, алхимика. У Вальки был долг перед семьей, с его ПТУ. А у меня в голове жил один вопрос — зачем меня сюда занесло, в чужой город? Но теперь родные не позволили бы бросить — им было ясно, что я определенно не технарь, а ближайшие гуманитарные институты были только в Куйбышеве. Поступить в вуз трудно, бросать нельзя…

Помню свою абсолютно скулежную фразу — дедушке, когда я просила забрать меня, говоря, что готова хоть общественные туалеты мыть — лишь бы не уезжать далеко от дома.

— А там… там меня никто не любит.

Я попала, как кур в ощип («в ощип» или «во щи»?). Очень домашняя девочка, книжная, которая любит тишину и одиночество. А тут — общежитие, да еще из скверных. Лифт не работает, воды то и дело нет, окна в коридорах разбиты, конфорки в единственной на кухне плите еле греют.

Было голодно — мы старались жить на стипендию, не брать денег у родителей. Пили по утрам чай с хлебом, днем на контрабандной плитке варили в комнате суп — абы из чего, хлёбово — лишь бы погорячей и погуще. Вечером — снова чай, с дешевой ливерной колбасой, которую иногда удавалось раздобыть.

Было холодно. Наши уехали в колхоз — убирать картошку. Меня по здоровью не взяли. На ночь я стаскивала одеяла со всех пяти коек. Одеяла были тонкие, байковые, зеленые в красную полоску. Я мерзла под всеми пятью. Говорили, что батареи затопят только в ноябре. Холод мешал спать.

А потом вернулись девочки, и полу-бессонница стало привычной — раньше двух-трех ночи никто не ложился. Приходили ребята из других комнат: разговаривали, пели, курили, готовились к семинарам.

Литературы приходилось просматривать огромное количество. Большинство книг можно было достать только в читальном зале областной библиотеки. Тогда она располагалась в Театре оперы и балета. Когда-то на этом месте был собор. После революции его взорвали, и воздвигли театр — огромное, темно-серое здание. Библиотека размещалась в его левом крыле. Все монументальное, величественное: лестницы, залы…

Читальный зал был на третьем этаже. В числе других, книги выдавала девушка поразительной красоты. Такою можно представить себе Терезу Батисту из романа Жоржи Амаду. Высокая, напоминающая мулатку, с гладкой смуглой кожей, пышными темными кудрявыми волосами. У нее были огромные глаза и пухлые, очень красивого изгиба — губы. Радостно было просто смотреть на нее. Бескорыстное любование. Звали ее Ирина. На втором этаже располагалось книгохранение. Здесь люди работали за огромными массивными столами — по десять-двенадцать человек. Какое наслаждение было— расположиться за таким столом, вольготно разложить тяжелые тома.

Пару раз приходилось ходить в ОРК — отдел редкой книги. Туда еще надо было добраться — какими-то переходами, лестницами….Маленькая комната, под самой крышей. Окно — аркой. На подоконнике — голуби. Книги выдает женщина в пуховом платке на плечах. Книгам этим — больше сотни лет.

Я мечтала тогда когда-нибудь вот так работать. Подниматься с утра по бесконечным лесенкам высоко-высоко, сидеть в этой маленькой комнате, среди этой древности — там даже мебель была старинная….

Ближе к восьми вечера библиотека начинала пустеть. В правом крыле в окнах горел свет — и видно было, как репетируют балерины. И когда по лестнице спускаешься — по гулкой широкой лестнице с чугунными перилами — на первый этаж — вспоминаешь мемуары Татьяны Вечесловой. И перед глазами — эти девочки-танцорки, которые тоже живут в общаге, и сбегают по лестнице своими точеными ножками — совсем неслышно, потому что и они — легкие, и тапочки мягкие. И у них тоже пуховые платки на плечах, потому что на лестнице всегда сквозняки, а им нельзя болеть — в выходные спектакль. И как они шепчутся между собой, и как они скучают по дому — совсем как я…

Но мне в крайнем случае можно уйти, бросить университет, а им — невозможно, потому что это — их судьба, искусство вообще невозможно бросить…

В десятом часу открываешь тяжелую дверь, выходишь на площадь — снег крупными хлопьями летит в лицо. Позади — серая громада театра. И надо спешить на трамвай, а в голове путаются века, имена… И гаснет свет в танцевальном зале.

Ты только жди

Митя приехал в последнюю неделю перед новым годом. Я была в комнате одна. Наступила пора зачетов, и соседки мои разъехались по домам, чтобы готовиться спокойно, а потом приехать — и сдать. А я жила слишком далеко, мне уезжать не с руки, По метельной зимней дороге в день испытания к нужному часу можно и не добраться. Уже не раз бывало, что в такую погоду как нынче, автобусы часами стояли на трассе.

Я сидела на постели, время от времени взглядывая в окно. С нашего девятого этажа вид был на частный сектор — как с башни, на бескрайнее тёмное море. Освещением этот сектор никогда не был избалован. Только белые вихри бурана. Девочки мне на словах даже завидовали, что в такую пору, они — в дорогу, а я остаюсь в каком-никаком, но уюте общаги.

Короткий стук в дверь — это было непривычно. У нас никто не стучался. Даже когда мальчишки по вечерам заходили, изображая «полицию нравов», а на самом деле узнать — не покормят ли их здесь?

Я еще не успела встать, когда дверь открылась. На пороге стоял Митя. В первый миг я онемела, и даже не могла осознать — до какой степени я рада, и только ошалело его рассматривала. Не его, незнакомая куртка, меховая, дорогая, и такая же роскошная шапка на голове, в искорках тающего снега. В руках какой-то большой сверток.