Сергей Михеенков - Обратная сторона радуги

Наступила весна. Приближалась летняя экзаменационная сессия.

Курсовая работа пошла хорошо. Как он узнал потом, ее с интересом читала вся кафедра.

А Гале он так и не ответил. Где-то затерялось письмо, и вначале он перерыл все учебники, залежи черновиков под кроватью и в шкафу, но конверта так и не нашел. Потом начались государственные экзамены, возникли сложности с распределением, пошла подготовка к работе над кандидатской. Поездки по адресам, переписанным из записной книжки профессора, гостиницы, библиотеки, деловые встречи, необходимые знакомства, которые ему с необыкновенной легкостью и с таким очарованием устраивала Елена Викторовна! Все отдалилось, размылось, отошло.

Но иногда во время этих встреч, ученых разговоров или в минуты отдохновения от тех и других на него вдруг наваливалась усталость. Он ощущал ее физически и нравственно, как болезнь, которая поражает и обрекает не только тело. И в эти минуты Вадиму стали отчетливо вспоминаться некоторые эпизоды, иногда одни и те же по нескольку раз, того теперь уже давнего деревенского романа. Ему уже казалось, что они, те эпизоды, существуют сами по себе, вне его, живут своими законами и независимо от его воли являются ему вдруг, погасив все вокруг. Через некоторое время все исчезало, но тяжесть и усталость — нет. Постепенно он научился угадывать их приход, так некоторые несчастные, одержимые страшными недугами, предчувствуют наступление припадка. В сущности, думал он, это и есть припадки, ни больше ни меньше: напряжение, почти судороги, потом полнейшее опустошение...

Однажды ему вспомнилась тропинка от бани к дому, мокрая от недавно прошедшего дождя, скользкая и теплая. Они идут босиком. Он держит Галю за руку и улыбается ей в темноте. Потом, у калитки, они прощаются. Она обнимает его холодными руками за шею и целует. Ее голубое платье кажется белым, оно тает в темени, будто в глубокой воде. Он смотрит ей вслед. Потом, когда Галя исчезает, — на засветившееся желтым электрическим светом крайнее окно. Вот там задернулась шторка, колыхнулась и пропала тень на ней. Ветхая калитка едва проступает из темноты — будто старые покосившиеся кресты на кладбище. Деревья вокруг больше похожи на свои отражения в воде, на угрюмые миражи. Он вздыхает, улыбается. Он чувствует прохладу ночи и усталость, которую можно утолить крепким здоровым сном. Он поворачивается, еще раз оглядывается на окно в саду, оно еще светится, отбрасывая на неподвижную крапиву широкую, как простыня, прямоугольную тень, и идет обратно. И вот, когда он уже у того места, где нужно сворачивать и идти луговиной, чтобы потом выбраться на дорогу, из-за акаций кто-то выходит, хватает его за свитер и шепчет сквозь стиснутые зубы: «Если ты, гад, ее обидишь, то… то я не отвечаю за себя. Понял, студент?» Темно. Вадим не видит этого человека, внезапно налетевшего на него из-за зарослей акации, но он узнает его, нет, не тогда, тогда он так и не узнал, кто остановил его, а теперь. Вадим чувствует нарастающую злобу и страх. «Ты что-нибудь понял, студент?» — настаивает тот; от него попахивает водкой и еще бензином или соляркой, Вадим не разбирается в этих запахах; он ниже ростом, но крепче и руки у него тяжелые и сильные. И если он сейчас схватит за горло, думает Вадим, облизывая пересохшие губы, то я ничего не смогу сделать, чтобы помешать ему. Нужно что-то сказать в ответ, только так можно защищаться, драться бессмысленно, он сильнее меня, синяки мне ни к чему, да, что-то сказать... что-то убедительное... Но он не успевает: тот с силой отталкивает его в сторону, презрительно усмехается и исчезает в темноте. Остается только ощущение своей беззащитности, униженности, страха и стыда. Он стоит по колено в холодной мокрой траве и дрожит, вначале слабо, едва ощущая свою дрожь, потом сильнее и сильнее, так, что начинают постукивать зубы. Он мерзок себе и жалок.

В другой раз он вспомнил тот день, снова тот день, когда все произошло.

«Что мы наделали?» — говорит она, поправляя волосы, рассыпанные по смуглым плечам. В глазах у нее испуг, и оттого, наверное, они кажутся еще темнее. Вадиму тоже вдруг становится страшно, потому что он понимает: с этой минуты их связывает нечто большее, чем просто взаимные симпатии, взгляды, слова, поцелуи, что их связывает то огромное, что объединяет людей иногда навсегда, на всю жизнь, а иногда обрекает на долгие мучения. Но он находит в себе силы и говорит: «Успокойся, все будет хорошо», — и целует ее в щеки и плечи. «Да, хорошо... А сам дрожишь». — В ее голосе совсем детские интонации. Он уже жалеет о том, что произошло, что был так настойчив, и начинает злиться на нее. «Я же не знал, что ты...» — «Что?» — Она поднимает заплаканные глаза, в них смятение и усталость, волосы прилипли к щекам, на которых еще не высохли слезы боли, удивления и восторга. «Ну, ты же знаешь что», — говорит он как можно спокойнее — она не должна замечать его озабоченности. Она какое-то время смотрит ему в глаза, потом откидывается на лавку и хохочет. Вначале ему показалось, что у нее истерика. Он наклоняется и целует ее, чтобы хоть как-то успокоить ее, и чувствует, как она начинает отвечать на его ласки...

Вспоминалась и пыльная дорога в деревню.

Галя с матерью идут впереди, а он, придерживая на усталых плечах вилы, едва поспевает следом, смотрит на загорелые девичьи ноги и думает...

О чем я тогда думал, пытался он вспомнить всякий раз, когда память бралась за тот эпизод. О чем? Ведь я о чем-то думал... Но память была бессильна, она не удержала того, мизерного, что казалось ему сейчас самым существенным и важным.

В кабине было душно. Это сразу напомнило ему летние полуденные троллейбусы. Он расстегнул плащ, ослабил галстук, толстым узлом давивший на кадык. Галстуки ему завязывала Елена Викторовна. Однажды она прокралась к нему в общежитие; пока он был в душевой, она завязала все галстуки, лукаво пояснив ему, что это, дескать, на всякий случай, чтобы помнил, чтобы не потребовалась посторонняя помощь. Вадим набрал нужный код, номер домашнего телефона, автомат работал исправно, и где-то далеко-далеко голос отца ответил.

— Отец! — крикнул он. — Подожди, отец. Позови вначале Галю.

— Галю? Какую Галю? Какую Галю, сынок?

— Позови Галю. — Он сказал это негромко, но твердо, и отец уже больше не переспрашивал. Молча дышал в трубку.

Молчание длилось с минуту.

— Вадик, сынок, сейчас подойдет мама. — В голосе отца слышалась растерянность.

— Не надо маму! — закричал Вадим. — Не надо, отец, я прошу тебя. Позови Галю. Галю! Мне нужно многое сказать ей. Я боюсь, что будет поздно...

— Успокойся, сынок. Я, кажется, понимаю... Катя, ты мне что-то говорила про ту девушку, которая… ну, тогда, в клинике... Помнишь? Как ее зовут? Да? Вот оно что...