Сергей Михеенков - Обратная сторона радуги

— Интересно, где это такие места в нашей деревне, что речку вброд переходить надо?

— Есть такие места, — хмуро ответил он, сбросил мокрые кроссовки и, не раздеваясь, лег на кровать.

А на другой день, когда ставили леса, Вадим сорвался с настила и сильно ушиб правое

колено. По телефону вызвали «Скорую», и через полчаса его увезли в город, а оттуда в травматологический институт, потому что срочно нужно было делать операцию. В отряд он уже не вернулся. Месяц провалялся в палате для выздоравливающих. Операция прошла успешно, и колено заживало быстро и легко. Потом, уже после выписки, уехал к тетке на юг поправлять здоровье.

Галя в те дни то исчезала, то вновь всплывала в его памяти. Постепенно образ ее становился все более зыбким, туманным. Он думал о ней и не понимал, кем была она для него и кем оставалась. Да и оставалась ли? И была ли она вообще, та, которую в своих прекрасных и сумбурных воспоминаниях он называл Галей? Может, просто перенесенные боли и месяц невыносимой скуки в палате выздоравливающих среди людей, чужих ему по духу и всему тому, что может сближать или разъединять людей, породили в нем эти навязчивые грезы? Э, да полно об этом! Так думал он иногда. Но то были худшие мгновения памяти. Иногда она приносила все; и волны тоски по этой девушке снова захлестывали его, вслед за ними приходили волны стыда, раскаяния и желания хоть как-то поправить свою вину, и тогда ему хотелось бросить все, поехать в деревню, которая существовала не только в его мыслях, но и просто существовала, отыскать этот приземистый домик, постучать в окно, сказать: «Здравствуй, Галя», и, если хватит сил, еще что-нибудь хорошее, что мучило его тогда, в сенцах, когда она угощала его молоком, и там, в полутемной бане, когда она неумело и крепко, так что было больно губам, целовала его, лежа на прохладной лавке, пахнущей дымом, вениками, сваленными в углу, и старыми стенами; ему хотелось найти ее руки, сжать их, крепко и нежно, и уже не отпускать, что бы там ни случилось. Потому что, отпусти он их, все начнется сначала. Ему хотелось покоя. О большем он уже не думал.

— О, Вадим, мальчик мой, — сказала однажды, застав его в такую минуту, его тбилисская тетка, — убей меня бог, но ты думаешь о женщине. Погоди, помолчи, не спеши лгать! Если я права, то вот тебе мой совет: выброси ее из головы.

Вадим в ответ вздохнул, поморщился.

— Эй, нашел о чем сокрушаться! Пусть они о тебе думают. Поверь мне, мальчик мой, ты этого вполне засуживаешь. Да и потом, ведь ты отдыхать приехал! Ну, вот что: завтра прилетает Вахтанг, и вы отправляетесь в Абхазию. А? Это ведь море! А где море, мальчик мой, там и девушки. Ну-ну, не морщи лоб, это портит твое лицо. Только будьте там осторожны. Это ведь море...

— Ты что имеешь в виду, тетя?

— Эй, не хитри, ты не такой наивный, каким хочешь казаться! Что, по-твоему, может иметь в виду тетя, посылающая на пляжи Абхазии отдохнуть и подышать морским воздухом двух взрослых сыновей? — Она перевела дух и добавила с улыбкой: — Двух таких красивых мужчин!

— Да, тетя, но мы ведь знаем, как себя вести.

— Знаете? — Она сделала серьезное лицо. — Нет, мальчик мой, если перед тобой женщина, то даже самый отчаянный гусар не знает порой, как вести, и теряет голову, как последний мальчишка. Не знаю, возможно, женщины сейчас стали не те, что были раньше. Да и мужчины тоже. Хотя, может, так оно и лучше. — Она вздохнула, дернула ослепительно черными бровями южанки. — Знаете! Много вы знаете! — И сделала жест рукой.

Они рассмеялись.

А чуть погодя Вадим попросил тетю рассказать о Пантеоне, где она бывала почти каждый день, поднимаясь на Мтацминду на стареньком скрипучем фуникулере с очередной группой туристов, которые с удовольствием слушали ее рассказ, всякий раз дополняемый очень неожиданными деталями; это было немного похоже на лекции профессора, которые почти невозможно было записать, но голос, голос тети был неповторим: низкий и мягкий, немного дрожащий, с легким грузинским акцентом, действовал на него удивительно успокаивающе. Вот потому-то и просил он ее почти каждый день рассказывать о старом городе, о грузинских царях, о войнах, о чудачествах Нико Пиросмани, о реставрационных работах. Было похоже, что и тете, всю свою жизнь проработавшей в экскурсионном бюро, тоже нравились эти долгие сидения за вечерним чаем на мансарде, окна которой были затенены плющом и виноградом.

Да, поскорее бы прилетал Вахтанг, слушая очередной рассказ тети, подумал он в один из таких вечеров.

Вадим поднял валявшуюся на полу трубку, бросил на стол и подумал, что надо вставать. Да, надо вставать и браться за дело.

Умывшись, тщательно выбрившись и приведя себя порядок, он перелистал начало курсовой работы, потом не спеша тонко очинил красный карандаш, предназначенный для подчеркивания особо важных мест, и сел за стол. Работа всегда увлекала его, радовала, как может радовать работа, в которой кое-что смыслишь и которую делаешь не без удовольствия, успокаивала.

Может, он и не лукавит, этот старый седой лис, говоря, что видит во мне талантливого исследователя, что для науки это уже немало, думал Вадим о профессоре. Теперь, не спеша очиняя карандаш над белым листом бумаги, выдернутым из стопки, он вспомнил почему-то профессора, а вернее, недавний разговор с ним.

— Карицын! — окликнул он Вадима на лестнице. — Карицын, голубчик, постойте. Я хотел с вами поговорить.

Профессор взял его под руку, такая у старика была манера, и они пошли по полутемному и гулкому коридору первого этажа, где, казалось, даже в самом дальнем углу был отчетливо слышен каждый звук, каждый шаг, каждое слово, произнесенное даже шепотом. Вадим предупредительно наклонил голову и смотрел в лицо профессору, изображая предельное внимание и интерес, но тот самозабвенно размахивал рукою, говорил какую-то чепуху, что, Вадим прекрасно понимал, отнюдь не составляло сути того разговора, ради которого профессор, этот старый хитрец, и окликнул его минуту назад на лестнице.

— Вот что, голубчик. — Он взял Вадима за локоть. — Вы мне нравитесь как думающий студент, как человек энергичный, ищущий. Я прочитал черновик вашей курсовой работы. Да, да, голубчик, это пока черновик. Но сразу скажу, что ваша работа мне чрезвычайно понравилась, и, более того, я был приятно удивлен и даже несколько озадачен, разумеется, в хорошем смысле, вашими выводами. Очень неожиданная и свежая мысль и при этом никакого оригинальничанья и позерства, которыми так часто щеголяет ваш брат студент, ничуть не осознавая, что именно этим больше всего вредит себе. Но вместе с тем в самой работе есть все же места, написанные рукой довольно торопливой, даже, я бы сказал, в какой-то мере небрежной. Да, да, голубчик! И потому в таких местах мысль как бы скользит по поверхности. Прописные истины! Учебник в плохом переложении! Наука этого не терпит. Поработайте, потрудитесь и сделайте из великолепной курсовой начало кандидатской работы. Первый кирпичик уже есть. Поверьте старику. Тема интересна. Мало материалов. Ну что ж. В какой-то мере это даже хорошо. Когда появятся новые материалы и источники, перед вами откроются новые горизонты. Поезжайте в архив. Я выхлопочу для вас все необходимые бумаги, освобожу от занятий на недельку-другую. Да, кстати, как у вас деньгами? Порядок? Какой порядок? Относительный? Ну, вот что: возьмите у меня в долг, а потом, когда станете богатым, вернете. И возьмитесь за работу как следует. Работать вы можете. И получится неплохая работа. Потом я помогу вам опубликовать ее. Не статьями, не отрывками, как делаем иногда это мы, грешные души, а целиком — издать книжку. Подумайте, голубчик, подумайте. Вы пытаетесь перевернуть тяжелый, но богатый пласт. Будет трудно, да, трудно. Но вы всегда можете рассчитывать на мою помощь, до известной, разумеется, степени. И я рад буду видеть вас на кафедре языка не как студента, а как преподавателя.