Патриция Уилсон - Три любовных романа Лучшие из лучших — 1996 (из второго десятка).
— Были времена, когда ты не спешила видеть мою спину.
— Тогда я не знала, что ты подлец, — резко сказала она, теряя самообладание. Напоминание, что некогда она находила его достойным внимания, просто невыносимо. Ей было стыдно признаваться себе в прежней слепоте и доверчивости. И он знал это: не так был глуп, чтобы не понимать; его губы побелели от злости, и он нанес ответный удар:
— Но я‑то знал, что ты за стерва! Подумать только, сколько времени я убил на тебя — все эти нудные поездки за город, эти дурацкие пикники, эта домашняя снедь, которой ты меня пичкала! И твое вечное «прочь руки!», если я пытался не ограничиться поцелуями. Скука сплошная. А ради чего, спрашивается? Чтобы меня потом сладким голоском послали ко всем чертям!
Он вытряхнул содержимое свертка на диван и внезапно развернулся, сбросив ноги на пол, яростно сверля Клео взглядом.
— Ты должна мне эти деньги! Уж не думаешь ли ты, что мне было очень приятно вилять около тебя хвостом, выслушивать бредни про твои идиотские экзамены, а потом и про твою драгоценную работу? Итак, — продолжал он масленым голосом, — после того как я внес необходимые разъяснения, ты ведь не будешь возражать, если я пересчитаю денежки. Сам я доверия не заслуживаю, а посему и к другим доверия не питаю. Даже к такой добродетельной скромнице, как ты.
Клео только скрипнула зубами, не давая себе труда сказать ему, чтобы поторопился: на это бы ушли драгоценные секунды, а ей хотелось, чтобы он поскорее убрался. Казалось, он отравлял воздух вокруг себя. Закончив считать, он поднялся, глядя на стопки десятифунтовых и двадцатипятифунтовых банкнот, разложенных на зеленой обивке дивана.
— Мне следовало потребовать вдвое больше, — сказал он.
— Забирай их и уходи, — выдавила она, сдерживаясь, чтобы не перейти на крик.
Он поднял голову, с трудом отрывая взгляд от своего ничтожного состояния, и странно посмотрел на нее, на гибкие линии ее упругого тела.
— Ты всегда была фригидной сукой, — медленно процедил он, преграждая ей путь к двери и наступая на нее. — Но теперь сука замужем, и, может быть, Мескал научил тебя кой‑чему.
Он приближался, она все отступала, сердце ее отчаянно забилось, и, когда она поняла, что загнана в угол, было уже поздно.
— Не подходи ко мне!
В ее взгляде страх мешался с ненавистью. Фентон прохрипел:
— А почему бы и нет? Я покажу тебе, что ты потеряла той ночью в Голдингстене.
Он бросился к ней, пытаясь схватить, но она увернулась, и его пальцы поймали только ее рубашку; Клео рванулась, пуговицы отлетели, обнажив ее грудь, слегка прикрытую темносиним кружевом лифчика.
О том, чтобы приводить себя в порядок, некогда было и думать, нужно было бежать, потому что Фентон не шутил: в его взгляде, пожиравшем ее раскрытое тело, была откровенная похоть. В отчаянии она бросилась к двери, но Фентон с неожиданным проворством перехватил ее и, ударив по ногам, толкнул на пол, а потом упал на нее.
Клео изворачивалась и отбивалась, но он зажал ей голову обеими руками и тряс так, что ей казалось, он вырвет ей волосы; она попыталась крикнуть, но он зажал ей рот жестоким поцелуем. Кровь стучала в ее голове, тяжелый стон рвался наружу. И вдруг, словно издалека, она услыхала голос, от которого веяло арктическим холодом:
— Что, черт побери, здесь происходит?
Все вокруг застыло и помертвело, как перед бурей. Тело Фентона, придавившее ее к полу, словно одеревенело, а его губы, сдавившие ей рот, сковал ужас.
А потом все стало неистовым, быстрым и громким. Клео почувствовала, как Фентона стаскивают с нее, услышала треск рвущегося шелка — это Джуд поставил его на ноги и швырнул о стену.
Клео с облегчением открыла глаза, благодарная Джуду за своевременное появление; но, когда его сверкающий взгляд хлестнул по ее распростертому телу, полуобнаженной груди, спутанным волосам, ее охватил ужас. Это был тяжелый, ледяной, жестокий взгляд.
Она хотела сказать ему, что все было совсем не так, как могло показаться, что она была только жертвой, что он спас ее от верного насилия, но с ее губ сорвался лишь нечленораздельный хрип, и Джуд, поморщившись, отвернулся. Его сильные, жилистые руки сжались в кулаки, и он бросил Фентону:
— Выметайся, пока цел.
Пока Фентон застегивался, Клео, задыхаясь, с трудом поднялась на ноги, пытаясь запахнуться разорванной рубашкой. Он явно не собирался уходить, не забрав деньги, но, когда он заправлял рубашку в узкие кожаные брюки, руки его тряслись.
Лицо Джуда было неподвижно; темная от загара кожа туго натянулась на проступивших скулах. В каждом мускуле его мощного тела застыла открытая угроза, и Клео неохотно признала, что Фентон не робкого десятка: он неторопливо приблизился к дивану и начал собирать стопки банкнот.
— Иду‑иду, приятель, — протянул он. — Но не могу же я оставить мой скромный подарок. Дамочка может обидеться.
— Ты дала ему эти деньги? — Взгляд Джуда холодно метнулся к Клео и обратно к Фентону. От его резкого, язвительного голоса в ее жилах застыла кровь.
— Да.
Лгать не было смысла. У Клео закружилась голова, комната поплыла перед глазами, и она была бы рада лишиться сознания, потому что лучше лежать без чувств, чем объясняться подобным образом.
Она закрыла глаза, борясь с приступом тошноты, и не видела, что происходит, но услышала мрачный, тяжелый голос Джуда:
— Убирайся. Живо, не то я размажу тебя по стенке.
Проигнорировать эту угрозу мог только идиот или самоубийца: она заполнила комнату и самый воздух неистово зазвенел. Клео с трудом раскрыла глаза и увидела, как Фентон зайцем вылетает в дверь.
Деньги остались на диване, и Джуд проскрежетал:
— Подбери.
В его взгляде кипела ненависть, словно даже вид ее был ему отвратителен. Она только смотрела на него огромными испуганными серыми глазами, на лбу проступил холодный пот, а тело сотрясалось, словно в сильнейшем ознобе.
Сцена, которой он стал свидетелем, была слишком красноречива; деньги, приготовленные, по ее же собственному признанию, для Фентона, только усугубляли трагедию. Она рушилась открыть Джуду всю правду о шантаже, объяснить, что она бы скорее рассталась с частью наследства, чем навлекла позор и унижение — а возможно, и нечто несравнимо худшее — на больного старика, который единственный любил ее после гибели родителей.
Она робко шагнула вперед, руки сами собой умоляюще потянулись к мужу.
— Джуд, позволь мне все объяснить, — начала она дрожащим от волнения голосом.
— Делай, как я сказал, — резко оборвал он, словно ударил. — Подбери это. И, если произнесешь еще хоть слово, я могу забыть, что ты женщина.
