Дэвид Лоуренс - Счастливые привидения

Она показалась мне невероятно красивой, когда я уезжал, словно опять явилось привидение, и я вернулся в далекие глубины сознания.

Следующей осенью я снова отправился за море, но перед этим получил письмо от лорда Латкилла. Он редко писал мне.

«У Карлотты теперь есть сын, у меня — наследник. У него светлые волосы, цвета желтого крокуса, и одна молодая слива у нас в саду зацвела, перепутав осень с весной. Для меня мальчик — плоть и кровь нашего привидения. Даже мама больше не заглядывает в потусторонний мир. Теперь вся ее жизнь — по эту сторону.

Итак, наш род, милостью привидения, не исчезнет. Мы назвали мальчика Габриэлем.

Дороти Хейл тоже стала матерью, на три дня раньше Карлотты. Она родила дочку, похожую на черную овечку, которую назвали Габриэллой. По звучно блеющему голоску девочки легко угадать отца. У нашего сына голубые глаза и опасные задатки яростного спорщика. Ему не грозит невезение нашего рода, потому что он зачат привидением и в любую минуту готов пустить в ход кулаки.

Полковник здоров, спокоен, выдержан. Он фермерствует в Уилтшире, выращивает свиней. Теперь это его страсть, crême de la crême[61] свинья. Должен признать, что у него золотые свинки, элегантные, как Диана де Пуатье[62], и боровы, словно сам Персей в золотом цвету ранней юности. Он смотрит мне прямо в глаза, я отвечаю ему тем же, и мы понимаем друг друга. Он спокоен и горд, здоров и радушен, выращивая свиней ad majorem gloriam Dei[63]. Отличное развлечение!

Я люблю мой мирный дом и всех, кто в нем живет, включая ту, с ароматом сливы, которая приходила к вам. Не понимаю, зачем вам бродить по неспокойным далеким местам. По мне, так нет ничего лучше, чем быть дома. Я живу в мире с собой, и если земля придет к жестокому и безвременному концу, как утверждают пророки, чует мое сердце, что дом Латкиллов уцелеет, ибо держится на нашем привидении. Возвращайтесь и убедитесь, что мы никуда не девались…»

Прекрасная дама

В свои семьдесят два года Полин Аттенборо при сумеречном освещении выглядела не больше, чем на тридцать. Она действительно прекрасно сохранилась и была на редкость эффектной. Естественно, немалая роль принадлежит правильному оформлению. Но все равно ее скелет был бы изысканным скелетом, а череп — изысканным черепом, как у этрусской женщины, и ее оголенные кости и прелестные здоровые зубы не потеряли бы женского очарования.

У миссис Аттенборо был идеальный овал лица, и само лицо немного удлиненное, обычно такие медленно стареют. Обвисать нечему. Великолепный нос с горбинкой не изменился с годами. Разве что чуть-чуть выпуклые серые глаза выдавали ее возраст. Тяжелые голубоватые веки иногда, как будто не выдерживая напряжения, были не в силах скрывать озорной блеск в прячущихся за ними глазах, и в уголках глаз появлялись крохотные морщинки, которые то становились глубже, когда она уставала, то почти исчезали, и она сияла весельем, как дама Леонардо[64], которая вот-вот рассмеется.

Наверное, одна Сесилия, племянница миссис Аттенборо, все знала о невидимой пружинке, соединявшей морщинки Полин с силой воли Полин. Лишь Сесилия видела, как вваливаются глаза тетушки, становятся старыми и усталыми и остаются такими до прихода Роберта. Тогда щелк! — таинственная пружинка, соединяющая волю Полин с ее лицом, натягивается, и усталые, ввалившиеся, измученные глаза снова начинают светиться, веки поднимаются, причудливо изогнутые брови сдвигаются с ироничной многозначительностью, и вновь оживает прекрасная дама во всем своем очаровании.

Она и вправду владела секретом вечной молодости, точнее говоря, она, подобно орлу, умела хранить свою юность. Однако она была экономной. Ей хватало мудрости не растрачивать свои силы на многих. Другое дело сын Роберт, проводивший вечера с ней, или сэр Уилфред Найп, приходивший иногда к чаю, да случайные гости по воскресеньям, когда Роберт бывал дома. Для них она хранила очарование и красоту, не вянувшие и не устаревавшие с появлением новых обычаев, для них оставалась блестящей, милой и утонченно-насмешливой, как Мона-Лиза, которая кое-что знала о жизни. Полин знала больше, так что чваниться ей было ни к чему, и она заливалась прелестным вакхическим смехом, в котором в то время не было даже намека на злость, но была великодушная терпимость и к добродетелям, и к порокам. К порокам, правда, она проявляла куда большую снисходительность. Во всяком случае, проказливо намекала на это.

Кого Полин Аттенборо не давала себе труда очаровывать, так это свою племянницу Сесилию. К тому же, Сисс не отличалась наблюдательностью, она была простушкой, влюбленной в Роберта, но самое главное — ей уже исполнилось тридцать лет, и она зависела от своей тетушки. Ах, Сесилия! Зачем утруждать себя ради нее?

Сесилия, которую тетя и кузен Роберт называли Сисс, что напоминало кошачье шипение, была рослой, плосколицей смуглянкой, которая редко говорила, но когда заговаривала, старалась побыстрее замолчать. Ее отец, бедный конгреционалистский священник, приходился братом Рональду, то есть мужу тети Полин. И Рональда, и священника уже давно не было в живых, и пять лет назад тетя Полин взяла Сисс под свое крыло.

Они жили вместе — Полин Аттенборо, ее сын и Сесилия — в довольно щегольском, хотя и небольшом доме в стиле королевы Анны, примерно в двадцати пяти милях от города; в уединенном месте, в окружении скромных, но приятных глазу угодий. Тете Полин здесь все казалось идеальным так же, как и жизнь, которую она вела в этом доме в свои семьдесят два года. Когда над речушкой в ольховых зарослях пролетали зимородки, у нее трепетало сердце. Вот какая это была женщина.

Роберт был двумя годами старше Сисс. Каждое утро он уезжал в свою контору в одном из лондонских «Судебных Иннов»[65]. Он был барристером и, к своему тайному глубочайшему стыду, зарабатывал всего около ста фунтов в год. Ему никак не удавалось увеличить эту сумму, зато уменьшить ее — не составляло труда. Правда, это не имело особого значения. У Полин водились деньги. Но что принадлежало Полин, то принадлежало Полин, и хотя она никогда не жадничала, все же умела внушить, что делает прекрасный и незаслуженный подарок: подарки тем более приятны, чем менее они заслужены, говаривала тетушка Полин.

Как и Сисс, Роберт не отличался умом и говорливостью. Он был среднего роста, полноватый, но не толстый. Только желтоватое, чисто выбритое лицо казалось довольно толстым и своей отрешенностью и невозмутимостью наводило на мысли об итальянских священниках. От матери Роберт унаследовал серые глаза, но взгляд у него был робким и смущенным, а не храбрым, как у нее. Скорее всего, Сисс единственная понимала, как он необыкновенно робок и неудовлетворен собой, как привычно для него ощущение, будто он занимает не свое место: вроде души, живущей в чужом теле. Сам он ни словом, ни жестом не выдавал себя. Уходил в свои комнаты и читал книги по праву. Больше всего его интересовали мало кому известные процессы прошлых времен. Только его мать знала о том, что он собрал великолепную коллекцию старых мексиканских юридических документов: отчеты о судебных слушаниях, иски, обвинительные заключения, вся эта фантастическая мешанина из религиозного и гражданского права в Мексике семнадцатого столетия. Свои изыскания он начал, когда случайно наткнулся на документы по делу двух английских моряков, совершивших убийство в Мехико в 1620 году, а потом ему попалось в руки обвинительное заключение против дона Мигеля Эстрада, в 1680 году соблазнившего монахиню из монастыря Святого Сердца в Оахаке.