Будущее в твоих глазах - Goldy Circe
За несколько месяцев пара сумела обустроить всё в лучшем виде. На открытие явились даже иностранные делегации, ведь девизом нового заведения стала надпись: “попробуйте национальные блюда Парадиза и Марлии под одной крышей, приготовленные с любовью”. Кухня кипела работой: половина под шефством Кирштейна занималась эльдийскими блюдами; переписав все рецепты у матушки, Жан находил в готовке особую отдушину, сравнимую со свободой и изобретательностью полёта на УПМ. Марлийское отделение возглавлял Николо. На следующий день, практически во всех газетах, появились статьи о ресторане на береге острова: критики по достоинству оценили все блюда, но каждая рецензия заканчивалась одним и тем же. “Однако спиртными напитками заведение похвастаться не может — их попросту нет{?}[Утверждайте что хотите, но я более чем уверена, ни Жан, ни Николо после всей той истории с вином со спинномозговой жидкостью никогда в сторону алкоголя не взглянут даже посули им горы золота]”.
— Я насиделась утром у доктора, — ответила Киа, поправляя композицию тюльпанов.
— Хорошо… не настаиваю… — закончив с последним винтиком, Жан выдыхает с чувством выполненного долга героя сражений. Затем встаёт и проверяет, как конструкция будет качаться. Оценивает плавность, беззвучность. Удовлетворённо отступает, предоставляя на суд, и подаёт Кие руку, подманивая подойти ближе к кроватке. — Посмотри, солнце, всё готово.
— У тебя золотые руки и замечательная голова, — Жан со смехом целует её, приобнимает, нежно растирая плечи. — Порой мне кажется, что я совершенная бездельница в сравнении с тобой…
— Солнце, а ну-ка выбрось эти пагубные сомнения — только вспомни, что сейчас делает твой организм! У меня до сих пор в мыслях не укладывается та книга о течении беременности — как многое ты делаешь ради нашего ребёнка! — Кирштейн с любовью зацеловывает проступивший румянец на щёках, с заботой обвивая руками Кию. Она растроганно жмурится, утыкается носом в его плечо.
— Спасибо, любимый… — взгляд скользит к деревянной кроватке. — Она такая славная. Думаю, ребёнку понравится…
— Более чем… сначала он оккупирует кроватку, затем научится ползать и займёт пол, потом откроет способность к прямохождению и станет касаться стен и, наконец, потолка… — усмехаясь, Кирштейн нежно касается пальцами её лица, оглаживая линию челюсти, мягко ведёт к шее. Рука замирает на ключице, он заглядывает в ореховые глаза. — Солнце, могу я?..
— Конечно можешь, — Киа улыбается. Ей кажется странным, что Жан продолжает спрашивать каждый раз, но всё же Кирштейн не может не ценить этой тактичности. Словно полшажка для манёвра, что дают дышать и чувствовать безопасность. С ним всё кажется правильным, складным.
Киа накрывает его ладонь своей и сама кладёт на округлённый живот, тихо выдыхая, когда ребёнок чуть пихается в ответ. Жан замечает это мимолётное изменение, раскрывает губы в немом удивлении. Вот уже с десяток недель их милый человечек заявлял о своей физической активности, но Жану было сложно до конца это осознать — их было двое и двое смогли дать жизнь кому-то третьему. В этом крылось что-то невероятно волшебное.
— Солнце, тебе больно, когда он так?..
Киа качает головой, улыбаясь этому заботливому и тёплому тону. Жан, должно быть, ещё более взволнован беременностью, чем она сама, ведь именно он начал в первый же день самозабвенно составлять меню-раскладку, он засыпал вопросами доктора на всех консультациях, он скрупулёзно скупал практически всё, что как ему казалось, могло пригодиться ребёнку или матери. Жан с явной радостью и ответственностью подходил к вопросу будущего отцовства.
— Это не столь приятно, но не больно. Не переживай… — Кирштейн наклоняется и мягко целует её, чувствуя горячее дыхание слов. — Доктор Витте говорит, что всё в порядке…
— Как думаешь, может нам стоит выбрать ему или ей имя? А то мы уже вот-вот встретимся…
— Нам стоит сесть за стол переговоров, — фыркает она, расслабленно подаётся ближе в приятные объятья.
— Будем выписывать всё на листок, а затем обсуждать их мелодичность, значение и степень нашего восхищения ими… А если вечером явится Конни, он будет скромно требовать назвать племянника в свою честь, — шутливо, но важно бормочет Жан, целуя её в макушку. Киа смеётся.
— Потом будет обед и второй раунд, в который мы отберём десятку лучших… Ты будешь настаивать выбрать только пять…
Улыбка трогает его губы:
— О, солнце, ты слишком хорошо меня знаешь… — когда жена отстраняется, чтобы заглянуть в его янтарные глаза, Жан мягко целует её кончик носа. — Ну а я хорошо знаю тебя. Во-первых, мы будем долго и много говорить, но имена придут к нам сами, своими, окольными путями… А во-вторых, ты бы не отказалась от обеда уже сейчас…
Киа смеётся, переплетая их руки, отстраняется и тянет на себя, чтобы выйти к лестнице и отправиться на кухню:
— Прямо открытая книга и библиотекарь…
Жан лишь остро улыбается:
— Рисовый омлет, да? — Девушка со смешком кивает, придерживаясь при спуске за перила и его руку. — И приготовленный не как зря, а на пару́. Немного укропа, петрушки и руколы. А ещё добавки, которые прописал доктор…
— Звучит вкусно. Приготовишь? — они входят в кухню. Жан усаживает её на стул и, наклонившись, коротко чмокает в уголок губ. Ценя все языки любви, язык прикосновений — особенно приятен.
— Любовь всей моей жизни и мать моего ребёнка просит меня приготовить ей обед. Хм… что же мне делать? — его янтарные омуты искрятся нежным задором. Киа в шутку пытается его пощекотать под рёбрами, но Жан быстро разгадывает хитрый план и перехватывает оружия преступления своими руками, а затем попеременно целует её ладошки. — Шучу, солнце. Помнишь, что я тебе сказал, когда делал предложение на материке?
Киа нежно всматривается в него.
— Что ты меня любишь? — Жан саккадированно выдыхает, смеётся, качая головой. — Что сочетание “Киа Кирштейн” звучит очень хорошо?
— Хах, и это тоже. Но я имел в виду, что было после твоих высказанных опасений, — он тепло улыбается. Его взгляд такой спокойный и невероятно близкий. Пальцы скользят по её кистям, оглаживая кожу, выводя незримые узоры. Мягко. Трепетно. — Я буду рад готовить для
