Тесс Стимсон - Цепь измен

Перелезши через низкую ограду, забираюсь в кусты погуще. Лучше уж пусть меня цапнет какая-нибудь лиса здесь, чем схватит насильник или кто еще похуже там, на улице.

Едва сдерживаю визг, споткнувшись обо что-то мягкое. Различаю в сумерках желтый мех.

Неподалеку обнаруживается и стюардеска. Из моей груди вырывается странный звук — нечто среднее между смешком и всхлипом. Видимо, вытащив то, что нужно, Джоди выкинула сюда мои вещи. Конечно, деньги, телефон и кредитка пропали, зато остались паспорт и одежда. По крайней мере, ночью я не замерзну.

Натягиваю гэповскую толстовку и пытаюсь уснуть. Не могу. От малейшего звука мое сердце пускается в бешеный пляс. Перебираюсь к дереву и прижимаюсь к нему спиной, чтобы никто не мог подобраться ко мне сзади. О Господи, мне так страшно! Часть меня хочет положить всему конец и вернуться домой, но ведь мама с папой будут в бешенстве, я просто не вынесу этого. Может, утром удастся связаться с Беном. Он мог бы раздобыть для меня немного денег, при этом не настучав. А потом…

Не будет никакого «потом».

Ночь полна ужасающих шумов и сопения. В каждом доносящемся издалека отзвуке шагов мне чудится безумный дровосек, который пришел за мной; в каждом треске ветвей — крадущийся убийца. Я напряженно вглядываюсь во тьму — от этого глаза уже болят. Я не могу унять дрожь — от страха и от холода одновременно. Наконец, перед самой зарей, впадаю в беспокойный, прерывистый сон.

Меня будит яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь ветви. С трудом поднимаюсь на ноги и отряхиваю одежду от листьев и травы. Джоди оставила мою косметичку; выдавливаю на палец немного пасты и натираю зубы, чувствуя себя глупо.

Я совсем вымоталась, замерзла, у меня все затекло, и еще меня тошнит от голода. Все, что я съела за последние полтора дня, — тот самый злосчастный круассан в кафе с Джоди. Нужно поесть. Может, если хорошенько поискать на тротуаре возле кафешки, найдется достаточно мелочи, чтобы купить сандвич и позвонить Бену.

Битых три часа я собираю мелочь на один-единственный крохотный багет с сыром. Жадно заглотив его, сворачиваюсь жалким калачиком на скамейке в парке. Все безнадежно. Я на это не способна. Теперь я даже не понимаю, зачем убежала из дому.

Мама была права насчет Дэна. Ну конечно. Она никогда бы так со мной не поступила. Она меня любит. Я знаю. И она не виновата в том, что болезнь иногда толкает ее на странные поступки.

Какого черта я здесь делаю?!

Наверное, мама совсем извелась. Я помню, как она пугалась всякий раз, когда школьный автобус задерживался: начинала думать, что я попала в аварию. Она предпочитала ждать меня за дверьми хореографической студии и штаб-квартиры «младших» герлскаутов, чем оставить одну даже на час. Всегда отчитывала меня, если я брала конфету у чужих, и запрещала ходить переулками мимо станции после наступления темноты. Нет, портила она мне жизнь тоже порядочно. Но ведь она была больна! Она ничего не могла с собой поделать. Я твердила себе это тысячу раз.

И как я могла подумать, что ей все равно?

Если найду телефон — позвоню ей; уверена, она — она…

Встаю, прижав к себе сумку; по щекам льются слезы. Я хочу к маме.

И вдруг — вижу ее.

Это похоже на мираж: она в самом деле здесь!

Она протягивает ко мне руки:

— Кейт, пожалуйста…

Мгновение я не могу пошевелиться. И вот я уже бегу, бросаюсь в ее объятия, всхлипываю, прижавшись к ее плечу, и снова и снова произношу «мамочка».

— Прости меня, пожалуйста, мамочка, — едва выдавливаю я, перестав реветь.

— Пожалуйста, не плачь больше, милая! Прошу тебя! У меня разрывается сердце оттого, что ты так несчастна.

— Ты разве не сердишься? После всего, что я натворила?

— Ну конечно, нет! — Она прижимает меня крепче. — Как я могу сердиться? Ведь я чуть с ума не сошла от беспокойства.

— Но почему? Я вела себя как последняя стерва…

— Потому что ты жива-здорова, — просто отвечает она.

Я опускаю голову, не находя себе места от стыда. Через что я заставила пройти собственную мать? Глаза у нее распухли и покраснели от слез, и она похудела — ну как минимум на десять фунтов. Наверное, не спала несколько суток.

Мама подбирает мой рюкзак.

— Ты, наверное, совсем изголодалась. Не пойти ли нам перекусить, прежде чем вернуться на разборки?

— Ты… ты говорила с папой? — спрашиваю я.

— Ну конечно. Когда я сказала ему, что тебя нет у Флер, он прилетел в Париж первым же рейсом прямиком из Нью-Йорка. Я только что забрала его в аэропорту.

— Папа прилетел?

Мама кидает мою сумку на столик и жестом подзывает официантку.

— О, мы навалились на него всей кучей, — суховато отвечает она. — Я привезла на буксире еще и бабушку Энн. Не сомневаюсь: они с папочкой сейчас имеют милую беседу по душам.

— Не может быть, мама!

— Теперь все немного изменится, милая.

Официантка принимает заказ и через пару минут возвращается с двумя чашками кофе и crogue monsieur. Вгрызаюсь в горячий сандвич, обжигаясь расплавленным сыром и ветчиной.

— Кейт, — говорит мама, — я должна перед тобой извиниться.

— Мама! Тебе не за что просить прощения! Это я должна…

— Пожалуйста, милая. Просто выслушай меня.

Она берет пакетик сахара и нервно вытряхивает его, постукивая о край чашечки.

— Я не виню тебя за то, что ты подумала о нас с Дэном самое худшее, — продолжает она. — Ведь я никогда не давала тебе оснований мне доверять, правда? Между нами ничего не было, но почему ты должна верить?

— Я верю, мам, — спешу ответить я. — Я просто вела себя как тупая овца…

— Я бы никогда не сделала ничего специально, чтобы тебя обидеть, Кейт. И все же я знаю, что была к тебе несправедлива, и виновата не только моя болезнь, — добавляет она, с трудом делая глоток кофе. — Ты страдала больше, чем твои братья, и я никогда не прощу себе этого. Я относилась к тебе так, как моя мать ко мне, так, как я поклялась никогда не относиться к собственному ребенку: как к какому-то гражданину второго сорта. Честное слово, Кейт, так вышло не специально. Я всегда любила тебя не меньше, чем Бена и Сэма. Просто…

Она откладывает пакетик и сцепляет пальцы. Я сижу затаив дыхание. Не помню, чтобы мама когда-нибудь прежде вот так по-настоящему серьезно со мной разговаривала.

— Просто я завидовала тебе, — шепотом договаривает она. — Отвратительно признаться самой себе — завидовать собственной дочери! Нет, не твоей молодости и красоте, хотя, конечно, ты молода и красива. Когда-то и я была такой же, пусть теперь в это трудно поверить. Я завидовала твоей энергии и оптимизму, а еще неуемному стремлению к счастью. Ты так решительно идешь к успеху в жизни. Ты показала мне, какой могла бы стать я, если бы не родилась с этим… этим…