Анастасия Комарова - Чудовище и красавица

— А ничего… Значит, я уже в Лувре? То есть я уже здесь была, ага? Была в Лувре уже! Вот сейчас я в Лувре, это вокруг — Лувр, значит, я его уже посетила, правильно?

— Ну?

— Ну так и пошли отсюда!

Они снова смеялись.

А потом пугливый ангел улетал, разбуженный случайно сорвавшейся, слишком прозорливой мыслью, слишком непосредственным прикосновением, а чаще — слишком сильным и оттого опасным ощущением близкого счастья.

И тогда начиналась другая стадия. Следующая. Противоположная. Она длилась дольше, была тягостно-изнуряющей, почти разрушительной для обоих.

Тогда она ясно видела в нем зарвавшегося мачо, злого, порочного и опасного. Расчетливого дельца, который цинично прикрылся рваной джинсой романтики.

Тогда он обнаруживал в ней черты очередной жадной самки, которая хитро прячет блуд и поверхностность за хрупкими плечиками и мечтательным взглядом.

Это началось вчера, сразу… Когда он с неожиданным шальным азартом принялся погружать ее в сказочную атмосферу Парижа. Брал за руку и водил по городу. Показывал любимые места: тихие, сонные скверы, навсегда застывшие в вечном детстве, безлюдные улицы в серой глубине большого города, бульвары, мосты, Марсово поле, космически величественное и уютное одновременно, огромную черную голову бронзового быка, так похожую на него упрямым лбом. Он ловил ее реакцию, ища в ней совпадения со своими мыслями и эмоциями. Почему-то казалось, что они непременно должны быть… И она реагировала именно так и именно на то, вот только… Только что-то сразу пошло не так.

Когда рано утром, прямо из аэропорта, уставшие и похмельные, они позавтракали в сонном, свежем кафе отеля, он потянул ее в бутики на знаменитом треугольнике, видимо воображая себя Ричардом Гиром из «Красотки». Ему хотелось подарить ей что-то бессмысленно-роскошное — она приняла лишь золотой католический крестик из Нотр-Дам, такой малюсенький, что чуть не потерялся в глубоких линиях на его ладони. Он желал кормить ее улитками и фуа-гра — она соглашалась только на жареные каштаны в кульке из старой газеты, купленные у оборванца негра недалеко от сада Тюильри. Он предлагал отвести ее в Гранд-Опера, показать ошеломляющие фонтаны Версаля… Вместо этого они бродят по городу, как неприкаянные студенты. Что само по себе тоже было бы очень неплохо, если бы… Если бы не Париж. Если бы не весна.

Уже к обеду первого дня его искренние порывы заметно поутихли, оплавились, будто свечка на торте, а к вечеру стало уже окончательно ясно, что роль простого, бескорыстно-щедрого рубахи-парня провалилась с треском. И спонтанная поездка, которая могла бы стать приятным, тешащим душу воспоминанием, красивым приключением или началом романа, не имеет шансов даже на дружбу. Какая же дружба выдержит это варварское и смехотворное противостояние? Да и кому она, собственно говоря, нужна?

Наверное, он мог бы плюнуть на все это и забыть, иронично посмеявшись над своей неудачей. Да и ей, вероятно, удалось бы расслабиться и получить удовольствие — от ухаживаний, подарков, общения, музеев, себя…

Если бы не мозолили глаза уже теплые, нежно-зеленые газоны, на которых, шокируя и изумляя непривычных туристов грациозностью юных тел и непринужденностью поз, так самозабвенно обнимаются подростки.

От усталости вечер еле держится на ногах и в изнеможении падает прямо на улицы. Потягивается и засыпает на сырых камнях мостовой блаженным сном обкурившегося бродяги.

Они идут к отелю. Отель — не роскошный, но респектабельный, как раз такой, какой нужно, расположен недалеко от квартала Марэ, в тихой пешеходной зоне, и путь их лежит через старинный район, с аристократическими особняками, уютными ансамблями крохотных площадей. Ветер, сумерки, узкий тротуар. Они устали от напряжения, от противостояния больше, чем могли предположить, и пользуются сумерками и узким тротуаром, чтобы молчать, погрузившись в свои мысли, чтобы на время забыть друг о друге, об этом дне…

Тяжелая темная дверь призывно открыта и наполовину перегородила дорогу. Их будит, вырывает из спячки волна теплого, влажного аромата. Они послушно повернули туда, привлеченные знакомым запахом. Запахом Москвы. Ведь цветы везде пахнут одинаково, особенно если они голландские.

Они оказались в крохотном цветочном магазине. Зал, а скорее комнатка, был весь, буквально весь в цветах — пол, стены, воздух утопали в растениях, и даже потолок — с него на льняных веревках живописно свисали корзины, наполненные цветами.

Он, конечно, захотел купить ей цветы. Что ж, цветы — это можно. Цветы — это ничего. То есть почти совсем ничего — их принимают и дарят друг другу враги и друзья, партнеры и клиенты, учителя и дети, бабушки, врачи, пациенты и глупые, наивные поклонницы.

Откуда-то выплыла, благосклонно улыбаясь, приятная девушка с внешностью наследной принцессы. В Париже все продавщицы — приятные девушки с лицом принцессы, занимающейся благотворительностью. Моментально определив в них иностранцев — не редкость в этих краях, — она вознамерилась было показать им что-то необыкновенное. Какие-то нежно-белые соцветия, запутавшиеся в колючей соломе, какие-то желто-зеленые кувшинки…

Настенька выбрала бархатную розу. Потому лишь, что сразу наткнулась на нее взглядом. Ярко-алая плотная головка на фоне влажной кудрявой зелени тропических мхов. Цветок был настолько не в ее вкусе и стиле, что оба — продавщица и он — невольно воззрились на нее с удивленно-оторопелыми лицами. Но она упрямо кивнула именно на эту розу, именно потому, что та была ближе всего и первой бросилась в глаза. Настя с усилием погасила в себе вспышку злобы на услужливую цветочницу. Ну неужели непонятно… Да нет, конечно же ей непонятно, что она хочет поскорее отсюда уйти. В маленьком помещении у нее начиналась странная клаустрофобия — здесь было слишком ярко, слишком красиво, слишком большой и близкой в тесном пространстве становилась его сутулая фигура. Здесь слишком густо, слишком терпко пахло зеленью, и этот запах слишком гармонично смешивался с его запахом. И от всего этого у нее начинала кружиться голова.

Ей не хотелось долго здесь оставаться, не хотелось ломать с трудом обретенное полусонное спокойствие видом его суетливого, спешащего ухаживания — купить ей цветы, пока она не передумала, не вышла отсюда быстрее, чем он успеет протянуть ей единственный приемлемый, ни к чему не обязывающий дар… И хоть его лишь с огромным трудом можно представить себе суетящимся и взволнованным, а вот, однако ж, ей это удалось без труда. Что — это? Сделать его таким или же разглядеть суету и волнение во внешней вальяжности? Не все ли равно, раз она не могла видеть, просто терпела, пока он вымученно улыбался молоденькой продавщице, торопясь дать ей деньги до того, как Настенька передумает и уйдет.