Любовь как сладкий полусон - Олег Владимирович Фурашов
минуты круто меняют его участь. И четверти часа не истекло, а
Кондрашова уже заводили в дежурную часть Ильского отдела внутренних дел. Невероятно стремительное коловращение событий до того заморочило Юрия, что для посторонних он выглядел желторотым птенцом, от головокружения выпавшим из родного гнезда. И попадись он в таком виде Кропотову, тот определённо обронил бы подтрунивающе: «Закрой варежку, чудила!»
– Мы щас дёрнем обратно, на место происшествия, – сказал дежурному по ОВД один из верзил. – А чего с этим делать, – показал он на задержанного, – решит следак, как приедет из Замараевки.
– А покеда откатай у него пальчики, и – в обезьянник, – покидая помещение, распорядился другой верзила.
Вопреки ожиданию, оторопевшего Кондрашова, после того как с него сняли отпечатки пальцев, сотрудники милиции не поместили в клетку к павианам, не повели в зоопарк, за неимением такового в райцентре, а элементарно засунули в обыкновенную каменную каморку. Длина и ширина камеры почти совпадала с габаритами двери, ведущей в неё. На двери имелось маленькое зарешёченное окошечко. Через него даже лицо дежурного было «в клеточку».
Осмотрев свою новую обитель, Юрий сообразил, что это и есть «обезьянник». Потому, соответственно своему «зоологическому статусу», мстительно скорчил нечто похожее на «рыло гамадрила» капитану, расположившемуся за большим пультом.
Каморка в виду малых размеров позволяла либо стоять навытяжку, либо сидеть на приколоченной к стене лавочке. Пытаясь сохранить присутствие духа, обитатель «обезьянника» философски размышлял о том, что вне зависимости от того, предпочтёт ли он стоять навытяжку или сидеть вразвалку, официально всё равно будет считаться, что он сидит. И потому он «развалился до разложения». В смысле присел. Да так, что заядлые двоечники с последней парты позавидовали бы фривольности его позы.
Впрочем, на космонавта Кондрашов явно не потянул бы, ибо испытание одиночеством истощило его терпение очень скоро.
– Товарищ капитан! – не выдержав, обратился он к дежурному. – Объясните, пожалуйста, за что меня забрали.
– А! Что?! – вздрогнул от неожиданности офицер, устало задремавший на исходе дежурных суток.
– За что меня забрали, товарищ капитан?
– Бы-блин! – выругался милиционер. – Ты чё бакланишь? Тебя посадили? Вот и сиди! «За что, за что…», – проворчал он. – Было бы за что, вообще бы расстреляли! Понял?
– ??? – потеряв дар речи, немо взирал на него задержанный.
– И товарищей себе поищи в другом месте, – продолжал его воспитывать сотрудник органов. – Теперь тебе товарищи знаешь кто? Кореша, друганы, братаны, которые этажом ниже, в подвале, на нарах в пердячем пару коптятся! Понял?
Юрий не нашёлся, что ему ответить. Это он внешне, несмотря ни на что, стремился выглядеть молодцом. В действительности же был подавлен. Прежде с ним столь грубо и бесцеремонно нигде не обращались – ни в команде, ни в школе, ни в совхозе, не поминая уж про дом. Юрий как никогда остро ощутил, насколько могуча и враждебна новая действительность. И он в ней – песчинка, каковую роковой ветер способен занести в те дали, из коих не возвращаются.
На паренька потоком нахлынули думы об отце, который на него рассчитывал как на главного помощника, о маме и её больном сердце, о плачущем Веньке, оставшимся с чужим человеком. Он не оправдал надежд, которые на него возлагали бесконечно близкие ему люди. Он обманул их. И это ранило его больнее всего.
Молодой узник, естественно, довольно быстро сообразил «за что» его забрали. И возмущался для вида. Однако Юрий и предположить не мог, что за расправу с собакой могут арестовать. Сейчас, остыв, он прочувствовал, что поступил плохо, но, честно говоря, ему по-прежнему не было жаль злобную тварь, кровь которой заражена ненавистью к людям. Зато юноша однозначно осознал, что дикарским убийством животного сам себя смешал с грязью. Сам себя поставил на одну ступеньку с самохинским волкодавом.
И Кондрашов уж склонился было к тому, чтобы повиниться перед тем безымянным следователем, что должен приехать с места происшествия, и будь что будет! Но внезапно страшная мысль иглой пронзила его мозг, опалила сознание и сдавила грудь: ружьё! Дедовское ружьё! Двустволка, которой он ещё сильнее подведёт отца. А вдруг ему добавят срок?! Или что-то ещё?…
И Юрий как бы влез в шкуру мифологического неприкаянного буриданова осла, по обе стороны от которого на одинаковом удалении положили абсолютно равные охапки сена. И осёл не мог сдвинуться с места, раздираемый надвое равнодействующими стимулами. Только у осла они были одинаково лучшие, а не одинаково худшие. Как там говорил «затурканный» мужик из фильма «Чапаев»: «Ну, куды крестьянину податься?»
5
Уже заступила на службу новая дежурная смена, когда на пульт поступил сигнал. Новый дежурный взял телефонную трубку, кого-то выслушал, а затем крикнул своему помощнику:
– Стрелков! Отведи этого к Плеханову, – и указал на Кондрашова.
– Ща-а-ас, – лениво отрапортовал ему помощник.
Юрия привели в кабинет, расположенный на втором этаже здания. Кабинет представлял собой убогое тесное помещение с засаленными обоями. В нём имелись два стола, два металлических сейфа, встроенный в стену шкаф и несколько стульев. За столом справа сидел мужчина лет тридцати с красными воспалёнными глазами.
– Оставь, – дал он отмашку конвоиру.
– Ага-а, – всё столь же вяло ответил Стрелков и вышел в коридор.
– Следователь Плеханов, – представился мужчина доставленному. – Садитесь и назовите, пожалуйста, себя.
– Не назову, – ответил доставленный. – И не буду разговаривать с вами, пока вы мне не скажете, что с моим братом Вениамином.
– Хым…А как я могу сказать, что с вашим братом, если не знаю, кто вы, как ваша фамилия, и, значит, кто доводится вам братом, – устало, но добродушно ухмыльнулся следователь. – Да ладно уж…С ним всё нормально. При нём свидетель…, – посмотрел он в блокнотик, – свидетель Кораблёва. С вашей матерью мы уже связались.
– Кондрашов, – сказал юноша. И на всякий случай добавил: – Кондрашов Юрий Дмитриевич…Тысяча девятьсот восьмидесятого года рождения.
– Гражданин Кондрашов, – уведомил его Плеханов, – я вас буду допрашивать в качестве подозреваемого в покушении на уничтожение путём поджога имущества гражданина Хорина.
– Ка…какого поджога?! – подпрыгнул от неожиданности на стуле задержанный.
– Сидеть спокойно, – с нажимом произнёс Плеханов. – Не забывайте, вы в милиции, а не у тёщи на блинах. Ещё раз,
пожалуйста: фамилия, имя, отчество?
Милиционер занёс автобиографические и иные необходимые данные, касающиеся Юрия, в протокол, после чего пояснил уже более обстоятельно:
– Согласно статье пятьдесят второй уголовно-процессуального кодекса объявляю вам, что вы подозреваетесь в покушении на уничтожение путём поджога имущества гражданина Хорина. Вы спросили: какого имущества?
– Нет, я спросил: какого поджога?
– Подойдите к окну.
Кондрашов приблизился к окну и увидел близ здания милиции хоринский «джип». Вид «передка» автомобиля его удивил: он зиял провалом, так как лобовое стекло было разбито. Даже со второго этажа можно было различить многочисленные осколки на сиденьях машины.
– Знакомая машина? – осведомился сотрудник милиции.
– Да, – ответил Юрий. – Этого…Хорина.
– Следствие предполагает, – монотонно пробубнил Плеханов, – что вы, мстя Хорину, разбили стекло, а затем облили маслом
