Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1)
Но в погребе никого не обнаружили. Глаза матери блеснули радостью, когда княжеские слуги вернулись, разводя руками:
«Нету…»
Они не заметили дверцу, загромождённую снаружи разнообразным домашним скарбом. Милован погрозил кулаком, и княжеская охрана ушла, только грязные следы их ног по всему дому остались. Когда конный отряд скрылся из виду в сухом облаке дорожной пыли, мать кинулась в погреб освобождать дверцу, и оттуда на неё почти вывалился отец – весь трясущийся, всклокоченный и бледный, с диким и странным блеском в глазах. Его было не узнать.
Ещё два дня и две ночи просидел отец в погребе… А на третью ночь Дарёну разбудил страшный рык и вой. Пронзительный женский крик натянулся и лопнул, как тетива… Из погреба тёмной лохматой тучей выскочил чудовищных размеров зверь, похожий на волка, с могучей грудью и широкими лапами, со вздыбленной на загривке шерстью и горящими глазами. Сбив с ног мать, он огромными прыжками помчался наверх, чуть не сшиб застывшую столбом от ужаса Дарёну, выбил дверь и безвозвратно исчез в ночной темноте.
Только потом со слов матери Дарёна узнала, кого решил затравить князь на той злосчастной охоте – оборотня, или, как их называли, Марушиного пса. Травля вышла несчастливой: зверь оказался слишком силён и сам всех чуть не растерзал. Вранокрыл остался без царапинки, а вот отцу Дарёны сильно досталось. Князь без колебаний приказал убить защитившего его ловчего на месте, дабы он не превратился в такого же зверя, но тому удалось уйти от погони. Увы – ненадолго… Больше Дарёна никогда не видела своего отца – ни в человеческом облике, ни в зверином, и не знала, жив ли он.
Мать осталась в странном положении – ни вдова, ни мужняя жена. Стала она просить у владыки содержание для себя и детей – хотя бы в половину жалованья отца, но скупой князь выделил четверть. Да и то выплачивалась она из рук вон плохо – когда с задержками, а когда и не полностью. Так прожили они сиротами несколько лет; если при отце семья жила безбедно, то теперь познала нужду, хлебнув горя полной ложкой. Мясо у них бывало только по большим праздникам, а в будни перебивались с хлеба на квас да с каши на овощи.
А однажды – Дарёне шёл тогда пятнадцатый год – летним вечером князь явился к ним сам, в сопровождении двоих доверенных охранников. Хоть и жили они теперь бедно, мать расстаралась в меру сил, выставив для высокого гостя на стол всё самое лучшее – то, что приберегалось к празднику. Дарёне владыка княжества запомнился высоким, грузноватым, немного сутулым мужчиной с длинными руками, угрюмыми бровями и чёрной бородой, прихваченной изморозью седины. Такой же иней серебрился на его висках, а длинные неопрятные пряди волос, спускавшиеся ему на шею и плечи, были чернее воронова крыла, даже отливали синевой. Вёл он себя у них в доме высокомерно и по-хозяйски, а мать слова не смела ему сказать супротив: кормилец, как-никак, хоть и не слишком щедрый. Он давно уж засматривался на жену своего лучшего ловчего, да при живом муже посягнуть на неё не решался. Теперь же, разглаживая бороду, он щурился и хитро поблёскивал глазами, точно кот, задумавший какую-то пакость.
Дарёне владыка не нравился, но она, послушно исполняя наказ матери, сидела в спальне, пока князь ужинал. Но когда из горницы послышались крики, девушка не удержалась и кинулась на помощь (братцы были ещё малы). Что же предстало её глазам? Вранокрыл, повалив мать на стол, пытался прямо там, посреди перевёрнутой посуды и разбросанных кушаний, овладеть ею. Праздничная, вышитая алыми узорами скатерть была облита медовой брагой из опрокинутого кувшина. Мать отбивалась, но где уж ей – князь тяжело навалился на неё всем своим брюхом.
Что-то щёлкнуло в голове Дарёны, ярость ударом плётки обожгла лопатки, а дыхание сбилось, точно перехваченное и задавленное злой властной лапой. Ей были мерзки длинные, как грабли, ручищи князя, его жирные мясистые губы, которыми он тянулся к маминому лицу, его сытое пузо и лохматая борода. Девушка кинулась в кухню, взяла там у печки ухват и с ненавистью два раза вытянула им владыку по спине, крича:
«А ну, оставь матушку! Убери от неё руки, мразь похотливая!»
От ударов Вранокрыл свалился со стола, корчась и хромая. Его по-жабьи выпученные глаза, казалось, вот-вот лопнут и вытекут, как яйца.
«Стража! – зарычал он. – Взять девчонку!»
Железные руки охранников грубо смяли Дарёну, оттащив в угол. Попытки вырваться лишь причиняли боль тонкому девичьему телу, дыбой выкручивая суставы. Следующий приказ, наверное, мог оборвать жизнь Дарёны: её бы угнали на княжескую конюшню и запороли там до полусмерти, а потом четвертовали бы без суда и следствия. Мать, заголосив, кинулась в ноги Вранокрылу, униженно ползала по полу и цеплялась за полы кафтана владыки… Её тёмные с серебром косы выбились из-под повойника [1]и атласными змеями разметались у расшитых цветами и жар-птицами сафьяновых сапог князя. Она была готова добровольно ему отдаться, лишь бы сохранить Дарёне жизнь. От одной мысли о том, что чистого и прекрасного, вдовьи-непорочного тела матери коснутся ручищи Вранокрыла, Дарёну замутило и едва не вырвало. Но она ничего не могла сделать: её держали стражники.
Покряхтев, князь выпрямился, держась за поясницу. Грубо отпихнув мать, которая с мольбой в жертвенно-прекрасных глазах протягивала к нему руки, он гавкнул ей:
«Ступай в спальню!»
Дальнейшее в памяти Дарёны было затянуто сизой дымкой боли. Она не ценила свою жизнь так высоко, чтобы позволять матери оплачивать её своей честью, но что свершилось – то свершилось. Уходя, князь бросил Дарёне:
«Чтоб к утру духу твоего здесь не было».
Растрёпанные косы разметались по измятым подушкам. Серебро седины в них было столь жестоко поругано и осквернено, что Дарёна не знала, сколько мать ещё проживёт с таким позором… Душа онемела и замерла, застыла в холодную гранитную глыбу, и только где-то в глубине тлел уголёк ненависти… С этих пор даже мысль о близости с мужчиной вызывала в ней дурноту.
Наутро за ней пришли от князя: тот желал удостовериться, что она покинула родные места. Дрожащие руки матери сунули ей дорожный узелок с пирогами и сухарями, да флягу с водой. Дарёна даже не смогла посмотреть ей в глаза на прощание: перед её мысленным взглядом навсегда застыла эта блестящая плёнка слёз, это жертвенное страдание, с которым мать смотрела на владыку. Мамины глаза… Тёмные, как у лани, большие и влажные. Такими Дарёна их запомнила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});