Лапушка (СИ) - Володина Таня

      Он не сказал, что тоже меня любит. Эти полгода вместе ничего не значат.

      Через несколько дней я вернулась к вопросу: Демидов не спал, не брился, не ел, а только пил и механически трахался. Он даже Хэла отдал Кристине, хотя я обещала сама его выгуливать. Подошла к вопросу по-деловому, как-никак я три месяца у него в заместителях, да и легче так было:

— Расскажи мне всё об этом проекте. С цифрами. Я должна понять, что конкретно ты получишь, если я соглашусь.

      Демидов взял лист бумаги, ручку и в течение часа нарисовал весь расклад. Выложил информацию максимально подробно, чтобы я всё поняла. Фамилии, суммы, даты, поставщики, персонал, крыша, взятки, анализ затрат, расчёт ожидаемой прибыли. И обвёл жирными кругами те пункты, которые зависели от согласия Гольдберга. Довольно наглядно получилось.

— Я согласна, если после этого ты меня не бросишь.

— Я не даю обещаний, если не уверен, что смогу их выполнить.

— Извини, я не собиралась тебя шантажировать. Договаривайся, я готова.

      Прошло несколько томительных августовских дней, и Демидов сообщил, что Гольдберг ждёт меня в пятницу. У меня, наверное, с мозгами было не всё в порядке, раз я спросила:

— Отвезёшь меня?

      Хорошо, что не попросила подождать.

— Нет. Уеду в командировку на несколько дней. Я попрошу, тебя кто-нибудь другой отвезёт и заберёт.

— Ладно. Есть какие-то вещи, которые я должна знать об этом Гольдберге?

— Нет, не думаю… Не волнуйся, лапушка. Отвечаю, тебе понравится всё, что он будет делать, — ревность в голосе.

Они что, обсуждали этот вопрос? Заочно ненавижу Гольдберга.

— Юр, вернись, пожалуйста, к моему дню рождения. 28 августа. Мне восемнадцать исполнится.

      Он промолчал, только желваки под кожей заиграли.

      В четверг Демидов улетел, и я осталась одна. После его лихорадочных сборов квартира была разгромлена, как после бомбёжки, но мои силы иссякли. Я заснула вечером на его стороне постели, надев его грязную футболку. Проснулась на удивление бодрой и собранной. День икс настал. Такой солнечный и тёплый, как будто он день игрек.

     Я занялась генеральной уборкой: мытьё окон, разбор бумажных пирамид на всех горизонтальных поверхностях, сортировка вещей в шкафу. Под свежие хиты дело спорилось: «Лондон, гудбай, я здесь чужой». Забывалось о том, что в шесть часов за мной приедет машина, а когда вспоминалось, я говорила себе, что завтра буду свободна, а Демидов получит своё казино. В самом конце уборки, потревоженный сквозняком, спорхнул с высокого шкафа и приземлился у моих ног тоненький листочек бумаги. Даже не наклоняясь, я прочитала: «Свидетельство о браке». А дальше — не видно с высоты роста. Ноги подогнулись сами собой, и я рухнула на свежевымытый паркет, расшибая колени.

     Они поженились.

     Ещё в мае.

     Собирая плечами косяки, я дошла до Анны, оставив кучку мелких обрывков на полу — единственный мусор в чистой квартире. Упала ей на руки. Он женился. В мае. С тех пор он часто уезжал в командировки и пропадал ночами на работе. Он, наверное, жил с ней всё это время — в её квартире. Спал с ней. Любил её. Живот целовал! И не только живот, конечно. Они муж и жена, у них будет ребёнок. И даже дурной Хэл у них! А я приблуда поселковая, и меня можно подложить какому-то мудаку.

     Меня шатало в разные стороны, как пьяную, и вырвало прямо на Анну. Багровая пелена застлала глаза. Так плохо мне ещё никогда не было. Анна потащила меня в душ и сорвала старую футболку Демидова. Намылила меня с ног до головы и смыла пену. Принесла свой детский байковый халатик, но у меня так тряслись руки, что в рукава не попадали. Просто накинула на плечи. Анна накапала валерьянки, но я не смогла выпить: зубы клацали по стеклу.

      Он врал мне все эти месяцы — с первого и до последнего дня. Как больно. Что сделать, чтобы перестало болеть? У тебя же бабушка врач, ты должна знать, как избавиться от боли.

— Она не врач, а санитарка. Ничего она не знает.

— Ань, он же… у нас же… — я начала заикаться, — страсть такая бы-была… он привязывал меня к себе... и мы так целый день хо-ходили, даже в ту-туалет… он же… любил меня…

      Анна взяла моё лицо ладонями, и я увидела близко её ясные голубые глаза, совсем взрослые:

— Дура ты, лапушка. Это ты его любила, а он любил тебя трахать. Вот и всё. Не реви!

— Дай мне что-нибудь, я знаю, у тебя есть. Дай, — у меня судороги начались.

      Анна порылась в своей косметичке и выудила из бумажного сверточка розовую пилюлю. Отвела в свою комнату и усадила на кровать. Помогла выпить таблетку и приказала:

— Считай от десяти до одного.

— Де-десять… девять... во-о-осемь, — я почувствовала, как кровать ударила меня по спине.

      Словно издалека я слышала бешеный стук в дверь и крики. Не было сил открыть глаза. Голоса приблизились, и вдруг сильные руки подняли меня в воздух. Его родной запах.

— Что ты ей дала, наркоманка малолетняя?

— Пошёл вон отсюда!

— Ты как со взрослыми разговариваешь?!

     Он перевесил меня на плечо, освобождая руку. Анна завизжала — видимо, он ударил её.

— Это снотворное, лёгкое. У мамы украла, когда в Ростов к ней ездила!

     Когда он приносит меня к себе и кладёт на диван, я открываю глаза и повсюду вижу бумажные обрывки. На полу, на его одежде, в воздухе. Они, как пыль, забивают горло, мешая дышать. Снова уплываю в сон, но Демидов хлопает меня по щекам:

— Ты не поехала к нему? Умничка! Лапушка моя! Меня сегодня в Усинске так скрутило, скорую вызывали. Думали, инфаркт. Да без разницы. Я сразу на самолёт и домой. Я понял — не надо тебе к Гольдбергу. Зачем? Деньги — херня. Пойду к отцу в горисполком, чиновником буду. Этот сука Гольдберг хочет меня натянуть, так я уже и не против, потерплю с вазелином. А тебя не дам! Никому не дам...

      Становится смешно. Он думает, мне из-за Гольдберга дышать больно. Смеюсь непослушными губами и тыкаю на пол, на брюки — на обрывки моей веры в него. Он не понимает, снимает прилипшие к штанинам бумажки и скатывает в шарики, отбрасывая. Я напрягаюсь и поясняю:

— Свидетельство. О браке.

— Какое свидетельство?! О каком браке?! Поспи, ты не в себе, тебе приснилось что-то плохое.

      Прихожу в бессильную ярость и пытаюсь сесть. Стараюсь говорить отчётливо, но снотворное ещё действует и выходит вялый шёпот:

— Паспорт покажи.

— Ты миллион раз видела мой паспорт! — Демидов вскакивает, приносит пылесос и яростно пылесосит паркет, и себя самого, и экран телевизора, к которому прилипло несколько бумажных гадин.

— Ту страницу… покажи, — и засыпаю.

      В следующий раз я просыпаюсь от влажных поцелуев. В комнате темно и жарко. Нет сил сопротивляться. А если бы и были, я всё равно хочу его до помешательства. Я знаю, что это наш последний раз, и отдаюсь молчаливо и неподвижно, притворяясь полусонной. Но его не проведёшь. Он применяет весь свой арсенал нежностей и грубостей, чтобы заставить меня рыдать от наслаждения, как раньше. Но я не рыдаю. Так, просто слёзы текут по лицу. Ерунда.

      Утром выползаю из-под его ног и рук и ухожу в душ. Одеваюсь, беру сумку и иду к двери — а там стоит он, абсолютно голый, и сжимает кулаки:

— Ты не выйдешь отсюда.

— Выйду, почему нет-то?

— Только через мой труп! — Демидов настроен жёстко. — Ты к нему уходишь?

— К кому? Я не понимаю, о чём ты. Юр, пусти, что за комедия?

— Я сказал: только через мой труп!

— Ну, умри! Чего ты от меня хочешь?

      Его лицо так искажается, что я действительно опасаюсь инфаркта. Он больно хватает меня за локоть и тащит в комнату, где швыряет на пол около большого сейфа. Сам падает рядом, набирает код на дверце и выгребает пачки долларов. Я решаю, что он хочет мне их всучить, и отпихиваю зелёный поток руками и ногами:

— Не надо мне твоих денег!

— А я и не предлагаю тебе денег! Ты же у нас только по любви, да? Или за идею. Типа честная давалка? Бесплатная шлюха? Я предлагаю тебе кое-что получше, сейчас, сейчас…