Александр Ермак - Записки озабоченного (Гормональный репортаж)

— Старушка мне уже говорит: «У меня картошка еще с прошлой субботы не кончилась». А я ей: «Давайте капусты куплю». Она не хочет. Я тогда к соседке снизу бегу, с ней договорилась. Так что ты овощи почти на весь подъезд доставлял. И по графику можно сказать. Помнишь, ты спросил в какие магазины и когда я хожу? Я до этого ходила как придется. А потом по тем дням, как тебе сказала. Чтобы мы точно встречались…

Постепенно напряжение нас оставило. И я почувствовал, что мне становится как-то необычно хорошо, что все вокруг наполняется чем-то неуловимым, тем, наверное, что называют уютом.

Ни с Зойкой, да и ни с какой другой женщиной я такого никогда не испытывал. А Марина как будто всегда была здесь, рядом со мной. Почему? Не знаю. Но это именно так, так…

Я встал. И она встала. Мы обнялись. И поцеловались. Просто. Естественно. Марина осталась у меня…

Вот уже несколько дней мы живем вместе. Покупаем и относим продукты, лекарства ее родителям, но обосновались в моей квартире. Перенес сюда две больших сумки с вещами Марины. Жду ее с работы и корплю, корплю над пятой частью репортажа:

«…Очередь тем временем слегка качнулась вперед, и я автоматически делаю шаг следом. Но что-то там у прилавка изменилось, и все отпрянули на прежние места. Я же, занятый своими мыслями, задний ход дать не успел — сурово наступил на ногу впередистоящего гражданина… гражданки… женщины… девушки.

Попавшая под мой испанский сапожок ойкнула от боли, обернулась:

— Что же вы делаете?.».

Звонок в дверь — Марина вернулась:

— Ю-би-ду-би-да!..

Ужинаем вдвоем за столиком в комнате. Со свечами и красным вином. И снова говорим. И раскрываем все новые тайны. Наконец, рассказываю ей, что скоро закончу работать над одним оч-чень интересным репортажем. Киваю на стену:

— Не ревнуй, но посвящу его Мерлин.

Марина долго смотрит на портрет. Потом лукаво спрашивает:

— Тебе нравится Мерлин?

Я серьезен:

— Да. Очень…

Марина подскакивает, как бесенок:

— Ха. Хочешь сюрприз? Выйди-ка на кухню.

Выхожу. Курю. Что это она придумала? Я же всегда с опаской относился к слову «сюрприз». Но Марина пока дарила мне лишь приятные впечатления. Так что надеюсь…

Кричит:

— Заходи.

Вхожу в комнату. И колени мои вздрагивают. Боже, Мерлин в своем воздушном платье распахивает балкон. Наглый теплый ветер рванул к ней под платье. Белое одеяние вздулось, раскрылось парашютом, обнажив ее ножки и трусики.

Я не даю платью опуститься. Без всяких причудливых прелюдий хватаю и бросаю Мерлин в нашу чистую постель.

— Да, — говорит она без акцента, закатывая глаза и выгибая спину.

— «Йес», — почему-то шепчу я, стягивая с нее последнее препятствие.

Я вонзаюсь в нее турецким ятаганом. Всхлипывает пенсионер-диванчик. И тут же ее томное:

— Да…

И мое общеобразовательное:

— «Йес…»

— Да…

— «Йес…»

— Да…

— «Йес…»

— Да…

— «Йес…»

Я чувствую, как внизу, где-то глубоко внутри живота начинает теплеть. Там формируется горячий шар. С каждой секундой он становится все больше и больше. Он сладко жжет и давит. И давит, давит. Еще немного и огненный шар вырвется на волю вулканом, фейерверком, фонтаном кайфа.

— Да…

— «Йес…»

— Да…

— «Йес…»

— Да…

— «Йес…»

Нас сотрясает почти одновременно…

Мы лежим вне времени, вне пространства. Пять минут? Десять? Час?..

Сознание возвращается. Голова начинает соображать:

— Но Мерлин?

Марина смеется:

— Она мне всегда нравилась. В детстве я очень хотела быть похожей на нее. Когда подросла, даже красилась в блондинку. А в этот Новый год у нас на работе был карнавал. И я сшила себе это платье, купила парик. Тебе понравилось?

— Очень.

Марина опустила мне голову на грудь. Сказала негромко:

— Знаешь, а ты немного похож на моего любимого актера. На Алека…

Жму плечами:

— Да, ну?

Приподнимается. Водит пальцем по моему лицу:

— Точно, точно. Нос, губы…Тебя еще только во фрак одеть.

— Нет ничего проще. Вот допишу свой репортаж, получу гонорар, раздам долги, а на остаток мы пойдем покупать мне фрак…

Опять смеется:

— Ловлю на слове. Обещаешь?

— Обещаю…

Утром, проводив Марину на работу, снова сажусь за пятую (последнюю?) часть репортажа:

«Нас сотрясает почти одновременно… Мы лежим вне времени, вне пространства…»