Натали де Рамон - Рандеву с замком

— Тогда уж сэра, Майкл, — поправила я. — Лафайет все-таки титулованная особа.

— Мистера, мистера, Эле. Америка — свободная страна. И мистер Лафайет сам боролся за это.

— По благословению французского короля, — напомнила я.

— Да ты никак роялистка? Ладно, ладно, я пошутил. Так вот, прибыв в Америку, Жак проявил недюжинные организаторские способности и очень быстро сколотил целую фабрику, не говоря уже о состоянии. Он не первый, кто сделал состояние на поставках для армии, Эле, ничего постыдного тут нет. Кстати, Жак был первым, кто предложил нашивать на рукава сержантские и унтер-офицерские знаки различия. Можно, конечно, было и вышивать на мундирах знаки отличия, но это долго, к тому же жена Жака была мастерицей по галунам. Она их быстро плела, а сыновья быстро нашивали.

— Особенно преуспевал младший Гарри, который и получил на галуны патент.

Майкл усмехнулся и подлил нам вина.

— Гарри был тогда еще в люльке. И запатентует эти галуны на рукавах кто-то другой. Так часто бывает с изобретениями. Но это правдивая история, Эле, — повторил он. — Как и то, что внук Гарри, которого звали Дональд, кстати, как моего деда-военного журналиста, купил землю именно у предка Никса. И вовсе не потому, что дела с пошивом армейской формы пришли в упадок. Напротив! Уоллеры так дружно плодились и размножались и так лихо строили мундиры, что решили завести собственное суконное производство — от выращивания овец до ткачества и окраски. Это ведь гораздо дешевле, чем покупать заокеанское сукно. И по чистой случайности выбор пал на Оклахому. Ну, может быть, не совсем случайно — там была самая дешевая земля и достаточно мало населения.

Итак, Дональд Уоллер купил овец, нанял пастухов, строителей, приобрел кое-что для обустройства фермы и собственноручно стал рыть фундамент под дом. Ну и тут хлынула нефть. Честно говоря, первое время она никому не была особенно нужна — разве что для производства керосина. Но наступила эра автомобилей, и уж армии-то бензин потребовался в первую очередь. Так мы, Уоллеры, стали, что называется, нефтяными королями, а Никсы — по-прежнему выращивают на мясо бычков.

— Зато семейная легенда у Никсов гораздо красивее!

— Не такая уж это легенда, Эле. — Майкл откинулся на спинку стула и стал рассматривать серебряный кубок так, будто мог увидеть сквозь серебро, как светится вино. — Иначе я бы не отдал ему замок.

— Майкл, по-моему, ты разыгрываешь меня.

— Это не я, Эле. Это судьба. Знаешь, я никогда не был фаталистом, никогда не верил во всякую там мистику и во все такое. Я даже политику из-за этого не люблю, потому что там сплошное… Как бы это сказать? Шаманство, что ли. Или азартная игра с бесконечным блефом. Я прагматик, Эле, я люблю производство. Тут я все понимаю. Вот нефть. Вот вышка. Вот цистерны. Вот рабочие. Вот добыли столько, произвели столько, продали столько, купили новое оборудование, добыли и переработали еще больше. Ладно, Эле, это я так. В политику все равно мне лезть придется.

Но если бы не политика, я тебе говорил уже, что приехал сейчас в Париж только ради того, чтобы накануне выборов покрасоваться перед камерами с нашим благотворительным журналистским фондом Уоллеров. Пятьдесят лет как-никак. Большое событие. Пришлось даже арендовать ваш Центр Помпиду. Мне же всего тридцать два, Эле, это очень мало для политика, просто несерьезно. Нужно ловить каждую возможность, чтобы все видели, какой я успешный и значимый. Мои секретари вылетели заранее, чтобы подготовить все, а я собирался прилететь только сегодня, прямо к пресс-конференции, и тут же обратно. У меня сейчас с этими выборами жуткий график. И вдруг срывается одна встреча! Такое счастье! Я и думаю: а не полететь ли мне заранее? Хоть высплюсь. Раньше времени не буду попадаться своей команде на глаза, переночую в «Павильоне» с Брунсберри, он все равно уже там, я же знаю, что он поехал заниматься этим идиотским наследством. И он, хоть и зануда и бабушкин любезник — представляешь, на протяжении нескольких лет каждый день старательно переписывал ее завещание! — но парень серьезный, не заложит никому, что я устроил себе эдакий отпуск. Сама понимаешь, мне сейчас совершенно не нужно, чтобы кто-то сфотографировал меня в Париже вне Центра Помпиду.

Говорю команде: раз встреча отменилась, поеду домой, и вы тоже отдохните пару деньков до моего возвращения из Парижа, а сам еду в аэропорт и по дороге звоню Брунсберри, дескать, закажите мне соседний номер. А он с ходу начинает рапортовать и бурно радоваться, что у мистера Уоллера появилась возможность увидеть финскую кузину и замок. А мне, Эле, честно, не до кузин и не до замков! У меня проблем столько, еще отеля во Франции не хватало! Мне бы выспаться. Он спрашивает, на какой аэродром и во сколько прилетит самолет — у меня же свой — и кого из тех, кто уже в Париже, отправлять меня встречать. Я говорю, умоляю вас, Брунсберри, не говорите никому, что я прибуду сегодня и что я полечу обычным рейсом, потому что до смерти устал и элементарно мечтаю выспаться. «Но хоть машину-то вам в аэропорт прислать можно?» — спрашивает он. Я не возражаю. Он просит перезвонить ему из самолета, чтобы он знал, во сколько точно мне потребуется машина и чтобы он мог мне сказать, какая она будет. Я говорю, любая, но лучше, конечно, если принадлежит гостинице.

Все. Приезжаю в аэропорт, ставлю машину на обычной стоянке, а не там, где «VIP», покупаю билет в бизнес-класс на ближайший рейс — да так удачно, уже идет посадка, и самое главное — вокруг ни одного знакомого лица. Сажусь в самолет и прямо тут же начинаю дремать. А потом вдруг чувствую, кто-то пристально на меня смотрит. Я невольно открываю глаза и вижу огромного парня, разодетого на ковбойский манер, но роскошно, прямо как какая-нибудь кинозвезда. Я вежливо улыбаюсь — мало ли, вдруг оклахомский избиратель, кто еще может меня узнать? Только там мои фото на каждом углу по всему штату, а дело-то происходит в нью-йоркском аэропорту! Надо улыбаться, нельзя избирателя обижать. Этот верзила тоже делает улыбку, приподнимает шляпу, кивает и проходит куда-то в глубь салона мимо меня. Ну, думаю, угадал, избиратель — точно! И со спокойной совестью продолжаю дремать, а потом, видимо, и совсем уснул, если уже в Париже стюардесса разбудила и во всем салоне я один. И тут я вспоминаю, что забыл позвонить Брунсберри.

Звоню. Он извиняется, говорит, что не дождался моего звонка, но не решился беспокоить сам и послал по машине в оба аэропорта. «А вы в каком, мистер Уоллер?» Я говорю, в таком-то. «Какое счастье!» — неожиданно восклицает он и виновато сообщает, что ехал вместе с бывшим поверенным мадам Флер встречать финскую наследницу, но они застряли в пробке, и этот поверенный поехал на метро, а он до сих пор сидит в пробке. Я говорю, что еще за поверенный, какая пробка? «Нормальная парижская пробка, а мистер Брунар, очень приятный, кстати, у него есть надежный агент по недвижимости, если вы решите продать замок», — и он, видите ли, не может бросить прокатную машину. Я говорю, что это еще за Брунар? Почему я о нем не знаю? Он говорит: «Но вы ведь мало интересуетесь этим делом, зачем я буду давать вам лишнюю информацию?» В общем-то он прав, но меня заело. Я говорю, как вы посмели отправить за наследницей постороннего человека? А он так безмятежно: «Извините, мистер Уоллер, но ведь ее доля в наследстве выеденного яйца не стоит». То есть? «Вы видели эту картину, мистер Уоллер?» Какую? «На кассете с коллекциями замка, которую вашей бабушке прислали из Франции». Да я ни про какую кассету и слыхом не слыхал! Вы держите меня за младенца, мистер Брунсберри! — кричу ему я и просто зверею. А он как будто не замечает моего настроения: «Мистер Уоллер, мне очень неловко просить вас, но, раз уж вы сейчас все равно в этом аэропорту, а я не уверен, успел ли мистер Брунар ее встретить, не могли бы вы сами сходить посмотреть под табло с расписанием, нет ли ее там?» Кого? «Вашей новой кузины мисс…» — и произносит такое имя, от которого у меня в голове остается только «Эле» или «Эйе» или что-то в этом роде. Как она выгладит? — спрашиваю я и готов уже убить ее вместе с Брунсберри и этим самым Брунаром. «Двадцать семь лет, в очках и, вероятно, крупная блондинка». Как это «вероятно»?!!