Елена Арсеньева - Любовь у подножия трона (новеллы)
Скромность и красота Иоанны снискали ей расположение царской семьи. Александр был очарован ею и, когда приезжал в Варшаву, проводил целые вечера в оживленной беседе с невесткой. Иоанна была весьма образованна, своими познаниями в философии могла удивить любого. Мария Федоровна не узнавала своего среднего сына, который прежде доставлял ей столько неприятностей и которого не шутя называли чудовищем. Теперь он был полностью укрощен. Все перемены в его натуре она приписывала Иоанне, а оттого не переставала уверять ее в своей любви. В духовном завещании она отказала ей драгоценную бриллиантовую диадему и назвала своей дорогой невесткой.
Несмотря на морганатический брак, Иоанна Лович при всех торжественных случаях являлась вместе с императорской семьей, а при коронации Николая Павловича шла вслед за императрицей, рядом с наследником, цесаревичем Александром Николаевичем, будущим императором Александром II.
Константин Павлович теперь и сам себя не узнавал. Он ни в чем не противоречил Иоанне и, казалось, видел цель жизни в том, чтобы радовать ее и доставлять ей удовольствие.
Это блаженное существование продлилось десять лет и, по клятвенному заверению людей, близко знавших семью великого князя, не было нарушено ни одной размолвкой.
Увы, конец счастью Константина и Иоанны положило восстание 1830 года.
…Когда мятежники 17 ноября ворвались в Бельведер, первая мысль Константина была о жене. Он послал вице–адмирала Козакова спасти княгиню. На предложение уехать она ответила решительным отказом и не покинула мужа. Вместе они в спешке, почти украдкой отбыли в Вержбу, откуда с оставшимися русскими войсками отошли в Белосток.
От переживаний и тревог у Иоанны сделалась скоротечная чахотка. Вне себя от страха за нее, Константин жил только заботами о ее здоровье. Невозможно было смотреть на нее, неподвижно лежавшую в постели, на это изменившееся, исхудавшее лицо. Теперь для него перестало существовать все: Польша, Россия, армия, мятежники – осталась только жизнь Иоанны.
Император Николай звал брата вернуться в Петербург, однако Константин Павлович боялся, что дорога роковым образом скажется на здоровье жены. Добрались до Витебска и там остановились в доме генерал–губернатора князя Хованского.
И тут произошло непредвиденное. Константин Павлович заразился холерой, которая свирепствовала в русском войске, да и по всей России. От нее уже умер генерал Дибич–Забалканский – теперь настала очередь бывшего цесаревича… Все случилось в два дня, и 15 июня 1831 года великий князь Константин Павлович покинул свою возлюбленную жену.
Иоанна долго стояла на коленях около его тела, словно не понимая, что произошло. Наконец ее уговорили уйти. Когда тело великого князя набальзамировали и укладывали в гроб для отправки в Петербург, Иоанна остригла волосы и положила их в гроб, под голову Константина.
Этот жест значил многое. Иоанна дала понять всему миру и душе своего мужа, что жизнь для нее кончена.
Все время подготовки к путешествию в Петербург, всю дорогу, которая длилась почти месяц (ехали, само собой, на лошадях), все время в Петербурге, прошедшее до погребения, княгиня Лович почти не отходила от гроба. Многие думали, что она от потрясения лишилась рассудка, так она была тиха, молчалива… безжизненна.
Погребение Константина состоялось 17 августа. В России бушевала холера, поэтому церемония была проведена не столь пышно, как предполагал сан умершего.
После похорон Иоанна уехала сначала в Гатчину, потом в Царское Село, где вела жизнь затворницы. Она не принимала никого, даже врачей. Все понимали, что она хочет умереть как можно скорей, – и ни у кого не хватало духу ей помешать. У тех, кто видел ее, невольно появлялась мысль, что смерть иногда и впрямь может быть благом для человека, сердце которого вырвали заживо.
Ее сердцем и жизнью был великий князь Константин Павлович – чудовище, которое она укротила…
Иоанна Лович умерла 17 ноября 1831 года – ровно через год после начала Варшавского восстания. Погребли ее в Царском Селе, в католической церкви Иоанна Крестителя. На ее могиле было написано:
«Здесь покоится ее высочество княгиня Лович, супруга его императорского высочества цесаревича великого князя Константина Павловича». Дата рождения, дата смерти. Все просто, коротко и ясно.
Правда, забыли только одно слово. Надо было написать: «Возлюбленная супруга…»
Нарцисс для принцессы
(Анна Леопольдовна – Морис Линар)
— Ваше величество, ваше высочество, позвольте представить вам…
Голос Лестока интригующе замер.
Екатерина повернула голову и увидела склонившегося перед императрицей Елизаветой Петровной высокого и превосходно сложенного человека, одетого в роскошный шелковый камзол и столь обтягивающие кюлоты[27], что на обладателе менее совершенных ног они смотрелись бы нелепо. Камзол был нежно–голубой, кюлоты нежно–золотистые. Виднелся лиловый жилет с розовыми жемчужными пуговицами и очаровательное жабо цвета недозрелого абрикоса. Все это вызывающее смешение, как ни странно, смотрелось великолепно, уживалось мирно, словно цветы в букете.
Незнакомец поднял голову, и Екатерина увидела белое, румяное, умело припудренное и ухоженное лицо мужчины, который знает, что он удивительно красив, который холит и лелеет свою красоту, как драгоценный дар. Однако, несмотря на все ухищрения, сразу было видно, что его первая молодость уже давно миновала.
Сколько ему? Лет пятьдесят? Да, около того. Видимо, в молодые годы был подлинный красавец. Можно представить, сколько времени он проводил перед зеркалом, этот Нарцисс!
— Я имел удовольствие быть представленным, если ваше величество помнит меня… – прозвучал его голос, такой же чуточку жеманный, как и он сам. Жеманный, игривый, вкрадчивый. Голос прирожденного обольстителя. Нарцисс говорил как бы с императрицей, однако бойко стрелял глазами в сторону молоденькой великой княгини Екатерины Алексеевны. – Правда, в ту пору ваше величество звалось принцессой Елизаветой. Ца–рев–на Е‑ли–са–вет, – старательно выговорил он по–русски.
Императрица чуть нахмурилась. Что‑то знакомое мелькнуло в облике, в посадке головы, в выражении необыкновенно красивых черных глаз. У него были тяжелые верхние веки, и это придавало безусловно мужественному лицу томное выражение. Веки напоминали голубиные крылья.
Он и ворковал, точно голубь.
«И верно, я уже встречала его раньше!»
Елизавета Петровна, уже приоткрывшая губы в зовущей улыбке, которой она встречала всякого мужчину от пятнадцати до семидесяти лет, ежели он был не слабоумен или не вовсе подагрический урод, внезапно насторожилась.
