Диана Вишневская - Цыпленок на полотенце

Он ушел. Аня села на диван и начала плакать.

Ничего особенного в этом не было — Аня привыкла плакать ежедневно чуть ли не с утра до вечера. У нее даже было специальное махровое полотенце, чтоб промокать глаза. Синее. Ярко-синее, с изображением желтой птички посередине. Она его купила несколько лет назад. Увидела в магазине, и почему-то не смогла отвести глаза. Очень захотелось такое полотенце себе. Безумно захотелось.

Сразу же и купила. Пушистое, мягкое полотенце. В него обычно и плакала.

Правда, обычно для описания ее настроения лучше всего подходило слово «уныние». А сегодня…

Сегодня ее состояние подозрительно напоминало отчаяние.

Оказалось, что Паша все-таки оставил Ане денег, не спрашивая ее согласия. Она обнаружила это, когда вышла в магазин за хлебом и заглянула в кошелек. Аня мысленно поблагодарила любимого за этот последний подарок.

В кошельке лежала довольно крупная сумма, однако Аня все-таки купила только то, что собиралась купить, выходя из дома — шесть буханок хлеба и три пачки чаю. На обратном пути зашла в аптеку и приобрела пять упаковок витаминных сборов — сушеный шиповник, листья черной смородины, что-то еще — Аня не стала вчитываться.

Дома она порезала хлеб на кубики и насушила в духовке сухарей. Теперь можно было не выходить из квартиры неделю, а то и две.

Аренда квартиры оплачена на год вперед. Если жить на хлебе, чае и витаминных сборах, то денег должно хватить надолго, как минимум — на несколько месяцев. Это с учетом коммунальных платежей.

Итак, у нее есть несколько месяцев, чтоб всё обдумать и решить, будет она жить дальше или нет. Конечно, в данный момент ей очень хотелось умереть, но к таким серьезным вопросам нельзя подходить импульсивно, доверяясь сиюминутным эмоциям. Нужно подумать, разобраться в себе. Пожалуй, пары месяцев для этого будет достаточно.

Аня заварила свежего чаю, забралась с ногами в кресло и задумалась.

Что у нее было за пределами храма? Ничего. Пустота. Несколько лет Аня целенаправленно убивала в себе интерес к мiру, рвала все связи со светской жизнью — и сейчас ее здесь, в мiру, ничего не держало.

К деньгам, к модным тряпкам, ресторанам и драгоценностям, поездкам за границу, посуде, мебели, короче, ко всему, что можно купить за деньги, Аня всегда была равнодушна. Церковь тут ни при чем, Аня не интересовалась подобными вещами и до того, как крестилась.

Телесные наслаждения (еда, напитки, секс в физическом смысле, купание в джакузи и т. д. и т. п.) тоже особенной ценности для нее никогда не представляли. Во всяком случае, если бы в жизни остались только телесные удовольствия, Аня была бы так же несчастна, как сейчас, и точно так же хотела бы умереть.

Что остается? Работа, творчество, люди — друзья и мужчины. Вот это для Ани раньше было очень важным. Ради этого можно было жить и хотелось жить. Только ради этого.

И как раз это Аня и убивала в себе все те годы, когда ходила в церковь.

«Давайте предположим, что я всё делала правильно, и эти связи действительно надо было рвать, — думала Аня. — Тогда что получается? Я добилась успеха, связи разорвала полностью, светская жизнь меня не интересует абсолютно. Выходит, надо идти в монастырь».

Аня представила монашескую келью, как ее обычно показывают в кино — маленькая комнатка с окном, лежанка. На этой лежанке сидит Аня — почему-то не в длинном черном монашеском платье, а в своей обычной одежде — и плачет, утираясь какой-то белой тряпкой, по всей видимости, тамошним полотенцем.

«А ведь монахи не сидят без дела по своим кельям с утра до ночи, — подумала Аня. — Они работают».

Аня представила, как она месит тесто на булки в монастырской кухне. Стоит у стола, месит, месит, а из ее глаз капают слезы прямо на тесто. И булки становятся солеными. Ну вот, испортила булки, как нехорошо…

Аня пытается сдержаться, остановить слезы, но плач от этого только усиливается — и, в конце концов, она уже не может месить тесто, у нее истерика, ее трясет, ей срочно требуется полотенце…

А утром надо вставать раным-рано, идти на службу и стоять там несколько часов.

Аня представила, как она продирает глаза, заставляет себя подняться, чуть ли не ползком добирается до умывальника (где у них там умывальники? Наверное, в каждой келье рукомойники, как в деревнях, а под рукомойником ведро, его надо выносить, когда заполнится. Ну, неважно). В общем, умывается и тащится в храм на службу. И так ей тяжело, так плохо, с таким трудом она передвигается! А ведь еще надо выстоять несколько часов. И все эти часы Аня думает только о том, чтоб удержаться на ногах, не упасть, не сесть на пол, не разрыдаться прямо тут же, сидя на полу…

«Да уж, — подумала Аня. — Похоже, в монастырь меня не возьмут. Скорее уж в психушку отправят».

Итак, монастырь отпадает, жизнь в мiру отпадает, что остается? Либо психушка, либо какой-нибудь легальный способ умереть — чтоб это формально не было самоубийством. Можно выучиться на медсестру и поехать в какую-нибудь горячую точку, например.

«Вот странно, — подумала Аня. — А как же другие люди, которые приходят в церковь? Неужели у них то же самое, что у меня? Только они не заходят так далеко, как я, — добираются, скажем, до середины пути и там задерживаются. Потому что у них есть инстинкт самосохранения — они чувствуют, что дальше идти нельзя, что в конце пути психушка или замаскированное самоубийство, поэтому останавливаются. Но ведь даже на середине пути человеку плохо — хуже, чем было до этого! Получается, все, кто идет по этому пути, разрушают свою психику — кто-то больше, кто-то меньше, но всё равно, это путь разрушения? Так, что ли?»

Аня вспомнила лица священников — светлые, умиротворенные, вспомнила их добрые улыбки. Нет, со священниками всё в порядке.

И с женами священников всё в порядке. И с теми, кто поет в хоре. По их лицам видно, что всё у них хорошо, никакого саморазрушения, наоборот.