Фридрих Шпильгаген - Ганс и Грета

– Ну, Грета, вотъ возвратился твой милый Гансъ, хорошо ты его приняла, нечего сказать!

Грета нагнулась, чтобы поднять хлѣбъ и положить его на столъ. Она ничего не сказала.

Гнѣвъ старика казалось еще увеличился отъ молчанія дочери.

– Съ сегодняшняго дня ты болѣе не знакома съ этимъ негодяемъ; не смѣй говорить съ нимъ ни слова, если онъ вздумаетъ остаться здѣсь; ни слова, слышишь ли?

– Но, батюшка, – сказала дѣвушка, блѣдныя щеки которой вдругъ покрылись яркимъ румянцемъ, – вѣдь вы опекунъ Ганса, онъ родной племянникъ покойной матушки!

– Какъ я сказалъ, такъ и будетъ, – закричалъ старикъ, – мнѣ до него нѣтъ никакого дѣла и ты не должна съ нимъ связываться, иначе я тебя и знать не хочу! Понимаешь?

Онъ снялъ домашній сюртукъ, надѣлъ другой, грубо оттолкнувъ дочь, которая хотѣла ему помочь въ этомъ, сорвалъ съ гвоздя шляпу съ широкими полями, крикнулъ еще разъ, уже стоя на порогѣ: понимаешь? и вышелъ изъ дому, по дорогѣ къ дому пастора.

Грета, должно быть, слишкомъ хорошо поняла отца, потому что, когда темная фигура его мелькнула подъ окнами, она опустилась на стулъ, подняла кончикъ передника къ глазамъ и горько заплакала.

II.

Насталъ вечеръ. Полный мѣсяцъ поднялся надъ горами на безоблачномъ небѣ. Аспидныя кровли домовъ [2] блестѣли при его свѣтѣ. Не было ни малѣйшаго вѣтерка. Иногда только раздавался легкій шорохъ въ высокихъ тополяхъ, стоявшихъ на берегу ручья, и нѣсколько сухихъ листьевъ падало на темную воду, блиставшую при лунномъ свѣтѣ. Три гуся, которыхъ въ этой суматохѣ забыли загнать, вдругъ все вмѣстѣ подняли головы изъ подъ крыльевъ, зашипѣли и загоготали. Недалеко отъ нихъ, въ маленькомъ садикѣ у пруда, показалась женщина. Выйдя изъ садика на мѣсто, освѣщенное луной, она оглядѣлась и видя, что вокругъ все было тихо – и даже гуси, убѣдившись въ полной безопасности, снова засунули головы подъ крылья, – она быстрыми шагами пошла по берегу, поросшему травой, и наконецъ достигла тѣни, которую бросала большая Ландграфская гора на берегъ и на часть пруда. Тамъ Грета остановилась и перевела духъ, какъ человѣкъ, счастливо окончившій опасное предпріятіе. Ее никто не ожидалъ, и она въ свою очередь не ожидала никого! Ей хотѣлось только побыть одной, совершенно одной, чтобы почувствовать себя одинокой, оставленной всѣми, и еще разъ отъ души поплакать!

Правда, она съ самаго утра, почти непереставая, плакала, но принуждена была дѣлать это потихоньку, – то за дверью, то на чердакѣ, то въ стойлѣ козы, то у колодца, – потому что отецъ неотступно наблюдалъ за ней; да и служанки Кристель ей надо было остерегаться. Кристель, отправляясь сегодня вечеромъ танцовать въ шинокъ, не должна имѣть право разсказывать, что Грета, послѣ свиданія съ Гансомъ, «все воетъ». Теперь Кристель ушла танцовать, а отцу снова понадобилось сходить къ г-ну пастору; Грета не хотѣла оставаться въ комнатѣ, гдѣ стѣны имѣли уши и старые Шварцвальдскіе часы [3] за дверью могли пересказать отцу, что слышали. На дворѣ было лучше: прудъ тихъ и глубокъ, онъ ничего не перескажетъ; высокимъ тополямъ дѣла нѣтъ до дѣвочки, которая плачетъ подъ ихъ тѣнью. Ахъ! не разъ и прежде мѣсяцъ свѣтилъ на небѣ, когда она назначала здѣсь свиданіе Гансу. Свѣтилъ онъ и въ послѣднюю ночь, два года тому назадъ, когда Гансъ пошелъ въ солдаты и на этомъ мѣстѣ прощался съ ней! И въ какомъ видѣ она увидала теперь своего Ганса! Объ этомъ-то она и плакала весь день, объ этомъ плачетъ теперь, и – какъ говорило въ эту минуту ея маленькое сердечко – всегда будетъ плакать! Увидать его въ этомъ костюмѣ, оборваннымъ деревенскимъ шутомъ, въ лохмотьяхъ, съ блестящими отъ водки глазами! И онъ осмѣлился въ такомъ видѣ войдти къ ней въ домъ, чѣмъ она это заслужила отъ него? Осмѣлился такъ явиться передъ ея отцомъ, своимъ дядей и опекуномъ, который всегда былъ недоволенъ имъ, и утверждалъ, что онъ добромъ не кончитъ и сегодня, воротясь отъ пастора, сказалъ, вѣшая шляпу на гвоздь: «Видишь ли, Грета, все это оттого, что онъ не боится Бога! Теперь ясно, Гансъ пропащій человѣкъ и кончитъ такъ же, какъ его отецъ, известный браконьеръ и пьяница! Такъ-же думаетъ и г-нъ пасторъ. Онъ даже сказалъ, что позаботится, чтобы Гансъ не оставался долго въ деревнѣ, потому что паршивая овца все стадо портитъ!»

Ахъ, Господи! Господи! Слышать это отъ роднаго отца! А если онъ правъ? Если Гансъ въ самомъ дѣлѣ такъ испортился? Да вѣдь это невозможно! Онъ былъ всегда необузданъ, легкомысленъ, готовъ на всякую сумасбродную выходку, но не золъ! Нѣтъ, нѣтъ и трижды нѣтъ!

Доброй дѣвушкѣ вспомнилось много маленькихъ происшествій, доказывавшихъ, что у Ганса совсѣмъ не злое сердце, – происшествій, случившихся въ лѣсу, на поляхъ, въ садикѣ за отцовскимъ домомъ, здѣсь у пруда, во всей окрестности, много много лѣтъ тому назадъ, – лѣтъ двѣнадцать или четырнадцать, когда ей, еще крошечной дѣвочкѣ, и ему, маленькому мальчику, казавшемуся ей всегда великаномъ, позволяли играть вмѣстѣ, и онъ приносилъ ей птичьи яйца съ самаго высокаго дерева, или красивые камешки изъ самаго глубокаго мѣста ручья, плелъ ей изъ ивовыхъ прутьевъ корзиночки, вырѣзывалъ изъ коры кораблики, и дѣлалъ вообще все, чего-бы она не пожелала! А развѣ нехорошо поступалъ онъ, что не разлюбилъ своего отца, когда тотъ, по смерти жены, началъ пить, и заступаясь за него, разбивалъ въ кровь головы и носы деревенскимъ мальчишкамъ, пристававшимъ къ пьяному? Развѣ можно осуждать его за то, что онъ принялъ сторону своего отца, когда свояки (ея отецъ и отецъ Ганса) завели споръ о землѣ и начали процессъ, который свелъ дядю въ могилу? Не ужасно ли, что Гансу, вслѣдствіе этого процесса, издержки котораго онъ долженъ былъ заплатить по приговору, не осталось ничего, кромѣ маленькой развалившейся избушки на берегу пруда? И неужели онъ былъ неправъ, называя грѣхомъ (и другими болѣе обидными словами) распоряженіе суда, давшаго ему, по просьбѣ общины, въ опекуны того же самаго дядю, отца Греты, человека, лишившаго его всего состоянія?

Бѣдная Грета не могла не вспомнить всего этого! Несчетное число разъ спорили объ этомъ въ ея присутствіи отецъ съ Гансомъ, и такъ ссорились, что ей иногда отъ горя хотѣлось броситься въ прудъ! У нея отлегло отъ сердца, когда Гансъ вынулъ жребій, на два года ушелъ въ солдаты, и ему пришлось стоять въ ближайшемъ городѣ; но такъ какъ онъ былъ высокій и сильный малый, его скоро взяли въ гвардію и послали въ столицу, не въ резиденцию его свѣтлости великаго герцога, а въ Берлинъ – вслѣдствіе военной конвенціи, или – какъ это тамъ называется. Да, легко тогда стало на душѣ Греты, но радость продолжалась не долго – едва одни сутки. Потомъ ей опять стало тяжело на сердцѣ, тяжелѣе чѣмъ прежде! Она сама не знала, что съ ней сталось. Она постоянно думала о Гансѣ, гдѣ бы ни была, что бы ни дѣлала, и дома, и даже въ церкви, и все объ одномъ Гансѣ! Иногда, ночью, просыпаясь – прежде съ ней этого не случалось, а теперь очень, очень часто, – ей слышался совершенно ясно голосъ Ганса: «Милая Гретхенъ», или «здравствуй, Гретхенъ!» или что-нибудь въ этомъ родѣ. Сначала она просто боялась, такъ явственно былъ слышенъ голосъ, но потомъ привыкла, и въ этомъ случаѣ всегда читала «Отче нашъ», прибавляя: «Сохрани, Господи, моего Ганса!» и смотря на звезды, снова покойно засыпала.