Фридрих Шпильгаген - Ганс и Грета

И Гансъ, неся Грету на спинѣ, началъ спускаться въ ущелье. Для всякаго другаго эта попытка была бы сумасбродствомъ, но Гансъ не былъ похожъ на другихъ.

Несмотря на то, что черная туча поднялась уже до горы и грозила затмить послѣдній свѣтъ сумерокъ, Гансъ перепрыгивалъ съ своей ношей такъ смѣло съ утеса на утесъ, какъ будто была не ночь, а ясный, солнечный день, и онъ спускался не въ крутое Ландграфское ущелье, а шелъ по одной изъ отлогихъ тропинокъ, ведущихъ въ долину.

Ружье несъ онъ въ лѣвой рукѣ и опирался на него, когда дорога становилась черезчуръ крута.

– Ну что, Грета, – спрашивалъ Гансъ, – нога очень болитъ?

– Нѣтъ, – отвѣчала Грета.

Но Гансъ слышалъ, какъ она тихо стонала и по времѣнамъ вздрагивала всѣмъ тѣломъ.

– Какъ ты себя чувствуешь, Грета? – спросилъ Гансъ нѣсколько времени спустя.

Грета не отвѣчала. Ея голова тяжело опустилась на его плечо. Онъ остановился; ея губы почти касались его уха, но онъ не слышалъ и не чувствовалъ ея дыханія.

– Грета, – повторилъ онъ, – Грета, если ты умрешь, я брошу тебя тамъ внизу въ прудъ и самъ брошусь туда вслѣдъ за тобою.

Отвѣта не было. Вдругъ направо, изъ-за утеса, отвѣсно возвышавшегося изъ пропасти, въ пятидесяти футахъ надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ стоялъ Гансъ, раздался громкій голосъ:

– Стой Гансъ! или я выстрѣлю.

Это былъ голосъ лѣсничаго Бостельмана. Гансъ теперь узналъ человѣка, стоявшаго надъ его головой. Стрѣляй, подумалъ Гансъ, теперь все равно.

– Стой, бездѣльникъ! – вскричалъ опять лѣсничій.

– Погоди еще, – сказалъ про себя Гансъ и началъ еще быстрѣе спускаться въ пропасть. Выстрѣлъ раздался по всему ущелью, и пуля просвистала надъ самымъ ухомъ Ганса.

Грета пошевельнулась.

– Какъ, – сказалъ Гансъ, – Гретхенъ, ты еще жива?

– Ахъ, Гансъ, я не выдержу, – простонала Грета, очнувшаяся отъ обморока.

– Бѣдная крошка, бѣдная крошка! Я буду поддерживать твою ногу. Такъ хорошо? Теперь тебѣ лучше?

– Гораздо лучше.

– Ну, потерпи еще немного, черезъ четверть часа мы будемъ внизу.

– Кажется, здѣсь кто-то опять выстрѣлилъ?

Гансъ не отвѣчалъ; онъ притворился, что не можетъ перевести духъ отъ усталости. Да, и было отъ чего устать. Поддерживая ногу Греты, онъ долженъ былъ согнуться, и это сильно утомляло его. Онъ съ трудомъ переводилъ духъ, сердце его стучало, потъ струился градомъ со лба, веревка, которою онъ привязалъ Гретхенъ давила его грудь и рѣзала плечи; онъ крепко стиснулъ зубы.

– Я не выдержу, – сказалъ онъ про себя.

Вдругъ, внизу, въ долинѣ, засвѣтился огонекъ: онъ отражался въ пруду изъ оконъ сосѣдняго домика. Это придало Гансу новыя силы; а вотъ и ручей, протекающій близъ пруда подъ зелеными соснами. Одинъ прыжокъ, и Гансъ уже на другой сторонѣ его и бѣжитъ по мягкой, хотя все еще покатой лужайкѣ, мимо тополей къ берегу пруда.

– Ну, вотъ мы и пришли, – сказалъ Гансъ, – как же ты доберешься домой?

– Оставь меня здѣсь! я дотащусь сама какъ-нибудь.

– Что же ты скажешь имъ?

– Это ужъ мое дѣло.

– Ну, прощай Грета!

Онъ развязалъ веревку и ремень, осторожно опустилъ Грету на траву и сталъ на колѣни подлѣ нея.

– Прощай, Грета! – повторилъ Гансъ.

Она обняла его шею обѣими руками, поцѣловала его и заплакала. Гансъ тоже поцѣловалъ ее и тоже заплакалъ.

Въ кухнѣ Греты светится огонекъ.

– Тамъ Кристель, я позову ее отсюда, она мне поможетъ дойти до дому. А ты уходи, Гансъ!

Гансъ поцѣловалъ ее еще разъ и поползъ на коленяхъ къ маленькому садику; онъ слышалъ, какъ Грета кликнула Кристель и Кристель вышла къ ней. Тогда онъ всталъ.

– Ну, теперь, кончено! – сказалъ онъ и бросилъ ружье на самую средину пруда. Потомъ онъ прошелъ подъ тополями къ себе домой, бросился на постель и сказалъ: – Они мне не дадутъ долго спать. Бостельманъ присягнетъ, что виделъ меня въ лѣсу, хотя онъ и не могъ узнать меня. Впрочемъ, все равно! лишь бы не было завтра свадьбы.

Такъ лежалъ онъ полчаса. Потомъ онъ услышалъ шумъ внизу и шаги по лѣстницѣ. Черезъ щель двери проникъ лучъ света въ комнату Ганса. Дверь отворилась и лесничій Бостельманъ, въ сопровожденiи двухъ лѣсныхъ сторожей, вошелъ къ нему.

– Наконецъ мы поймали тебя, бездѣльникъ! – сказалъ лѣсничій и началъ будить Ганса.

– Только чуръ не упрямиться, парень! – сказалъ одинъ изъ лѣсныхъ сторожей, – иначе будетъ плохо!

– Ну, ну полно, – сказалъ Гансъ, подымаясь, – сейчасъ иду.

X.

Приближался Троицынъ день. Гансъ уже цѣлый мѣсяцъ сидѣлъ въ смирительномъ домѣ. Его процессъ тянулся цѣлую зиму и почти всю весну, такъ что знаменитый судебный слѣдователь, совѣтникъ юстиціи Геккефенигъ, даже посѣдѣлъ отъ него. За то никогда еще не приходилось ему имѣть дѣло съ такимъ продувнымъ, отъявленнымъ лгуномъ и бездѣльникомъ, каковъ былъ Гансъ! Долго бы еще ему промышлять браконьерствомъ, если бы главный лѣсничій Бостельманъ не рѣшился, во что бы то ни стало, выслѣдить молодца.

Уже въ сотый разъ лѣсничій Бостельманъ разсказывалъ эту исторію, но готовъ былъ повторить ее еще столько же разъ.

«Бостельманъ», сказалъ онъ себѣ, «тебѣ его нигдѣ не поймать, кромѣ Ландграфской горы. Во всякомъ другомъ мѣстѣ онъ улепетнетъ отъ тебя на своихъ длинныхъ ногахъ; а тамъ ему не миновать западни, – то есть въ ущельи, господа! Тамъ именно мы и поймали лисицу. Уже ночей съ пять мы подкарауливали его, я, окружной Матіасъ, два лѣсныхъ сторожа и еще четыре человѣка, взятыхъ нами въ подмогу. Наконецъ видимъ, идетъ нашъ молодчикъ изъ деревни и взбирается на «площадку вѣдьмъ». Идетъ себе бойко, смѣло, какъ будто такъ и слѣдуетъ. На площадкѣ я поставилъ одного человѣка, потому что оттуда далеко видно вдаль. Въ лѣсу Гансъ какъ будто провалился сквозь землю, наконецъ мы слышимъ, онъ стрѣляетъ на лужайкѣ у пруда. Чортъ побери! говорю я Матіасу, онъ опять тамъ! Только на лужайкѣ мы и не поставили караульщиковъ, потому что тамъ онъ уже застрѣлилъ двухъ оленей, но дерзости Ганса нѣтъ предѣловъ! Вотъ идемъ мы прямо на выстрѣлъ и подходимъ къ лужайкѣ, именно въ ту минуту, когда онъ, стоя на колѣнахъ передъ оленемъ, собирается потрошить его. Мы бы его сейчасъ тутъ и схватили, но на бѣду одна изъ нашихъ собакъ вздумала залаять, а онъ и навострилъ лыжи.

Онъ могъ спуститься только въ ущелье, потому что остальныя дороги мы всѣ оцѣпили. Мы подвигаемся все ближе и ближе, и я уже заранѣе наслаждаюсь минутой, когда мои собаки съ лаемъ бросятся на него. Вдругъ – меня и теперь морозъ подираетъ по кожѣ – раздался опять выстрѣлъ. Онъ застрѣлился, говоритъ Матіасъ. Глупости! отвечаю я, а самъ думаю тоже самое. Приходимъ мы къ ущелью, стоимъ тамъ и поджидаемъ. Ганса нѣтъ какъ нѣтъ. Онъ вѣрно спустился въ пропасть, говорить Матiась. Глупости! говорю я, а самъ думаю тоже самое, потому что, где же ему больше быть? Хотя ночью спуститься въ пропасть, я вамъ скажу, чертовски смелая штука! Вдругъ одинъ изъ нашихъ кричитъ: вотъ онъ! И точно, вижу я, въ ста футахъ предъ нами спускается человѣкъ въ пропасть и на спинѣ тащитъ звѣря. Я думалъ въ первую минуту, что со мною сдѣлается ударъ! За нимъ, ребята! говорю я. – Благодаримъ покорно, отвѣчаютъ бездѣльники, не угодно ли самимъ попробовать? Я спускаю собакъ; какъ-бы не такъ! Ни одна изъ этихъ бестій не хочетъ лѣзть въ пропасть. Нечего дѣлать. Видно придется мнѣ, старому хрѣну, самому спуститься и окликнуть его. Только бы онъ остановился, я его упеку!