Лина Серебрякова - Три года ты мне снилась

Только в театрах не бывали.

Однажды они обошли водохранилище по дальней плотине, ведущей к судоходному каналу, к шлюзам, опускающим суда к извивам Москвы-реки и дальше, к Беломорканалу. Отсюда Химкинский речной вокзал на другом берегу был едва виден, отделенный от них синей ширью водохранилища. Дул ветерок, к широким гранитным плитам дамбы бежали прозрачные волны, пронизанные прямыми лучами солнца, и тихий плеск воды только подчеркивал тишину. Друзья стояли на обочине шоссе, пролегавшего по гребню плотины, вдоль которого по обеим сторонам белели низкие столбики. Покато и шершаво уходил в воду правый бок плотины, левый спускался в глубь оврага и тоже был выложен гранитными плитами, давно поросшими травой и кустарником. Чуть дальше высились украшенные скульптурами сооружения судоходного канала, столько же прочного, сработанного на века, в сером граните. По нему к шлюзам тянулись вереницы речных судов.

— Когда это было построено? — оглянулся Гриша. — Тогда, что ли?

— Да, в тридцать седьмом, — негромко отозвался Клим.

— А это для кого беседка? — Гриша кивнул на белые ротонды, красовавшиеся по обоим концам плотины. — Для часовых?

— Похоже, для охраны.

— У них и прорабы, и проектировщики, даже архитекторы и художники были заключенными. В откосах и хоронили, я слышал. Что за времена были!

Клим молчал. Помаргивая, Гриша смотрел вдаль над оврагом, на широкую пойму внизу, по которой блестела извивами синяя речка.

— А ведь их глаза тоже видели эту красоту. Лес, туман, дальнюю пойму. Знаешь, Клим, я жив не буду, пока не пойму, как происходит, что один человек, один, обычный, может скрутить миллионы людей, поработить, уничтожить. Я раб, пока не осознаю этого. Попробую сделать гравюру...

— Это крутая работа, Гриша. Трудно понять, что понуждает человека стать на колени.

— Давай вместе?

— Сам, сам.

— Ты уже понял?

— Отчасти. По себе.

Так и шли дни за днями, и ничего, казалось, не происходило в жизни Клима. Лишь внутренняя сила, спокойная, словно литая, наполняла его, не тревожа вопросами ни о смысле жизни, ни о назначении его на земле. Он работал, уставал, жил, как все, и все же знал, что это не просто так. Ни прошлой растерянности, ни скуки — ничего. На удивление.

Шук стал студентом и на радостях укатил домой, на север, а когда вернулся, уже желтели деревья, накатывала осень.

Хорошие дела начались и у Любаши с Гришей.

— А что, Люба, Гришка-то ноне совсем другой стал, — подсказывали соседки. — Выправился, работает, зарабатывает. Этот моряк человека из него сделал. Не теряйся, Люба, Гришка сам к тебе идет.

Он и шел. И стала Любина квартира ему жилым домом, а своя — рабочей мастерской. Они тоже понимали друг друга.

9

Фестиваль российских фильмов начался с картины «Школьные лестницы», той самой, где играла Ирина. Премьерный показ проходил в большом киноконцертном зале. Уже прошла церемония открытия, фильм собрал полный зал. Все шло как надо: раздавались то аплодисменты, то хохот, то наступала тишина, как раз там, где была необходима.

Перед показом запустили по телевидению рекламу: «Всем, всем, всем! Ты поддержал российское кино? Ты взял билеты на первую демонстрацию? Сердечное, умное, веселое зрелище ждет каждого, кто не пожалеет скромных средств. После показа фильма ожидается встреча с артистами и общая пресс-конференция. Все в кинозал!»

И народ повалил. О, реклама! Желание сказки! Стремление к умному занимательному зрелищу!

Сами артисты и режиссер собрались в широкой боковой зале, с окнами, сверху донизу закрытыми сборчатыми шелковыми занавесями, отогнув которые можно было увидеть мокрый асфальт, легкий снежок в воздухе и летящие последние листья.

Никто бы не узнал в Ирине, элегантной блондинке в синем бархатном платье, браслетах и узорных туфельках на изогнутых каблучках, ту строгую и суховатую учительницу химии с мышиным хвостиком на затылке. Учительница получилась на славу, с нее не сводили глаз, так искрометно и неожиданно вдруг сверкали ее глаза из-под седоватой челки, так явственно угадывалось богатое женское прошлое и далеко не остывший темперамент. Сценаристу даже пришлось дописать и поправить несколько диалогов для такой химички. Вот тебе и мышиный хвостик!

С лукавой улыбкой, держа в руке бокал шампанского и прислушиваясь к звукам фильма из зала, она пробиралась сквозь толпу своих нарядных взволнованных коллег к Анастасии. Они давно не встречались, с тех самых пор, как фильм был отснят и шел его монтаж и озвучивание.

Вдруг, словно из-под земли, перед ней вырос Виталий.

— Привет! — произнес он беззаботно и впился в нее острым взглядом. Как она? Готова ли служить ему? Он не вспомнил о ней с тех пор ни разу, но, прочитав на афише ее имя, зачем-то пришел сейчас, проник в артистическую.

Удивленный взмах умело подкрашенных ресниц и учтивый наклон прически был ему ответом.

— Здравствуй, — мягко сказала она.

— Как жизнь? — бойко продолжал Вит, оглядываясь, то ли красуясь, то ли кого-то опасаясь. — Как жизнь-то, я спрашиваю?

— Жизнь... — протянула она со значением. — Это философский вопрос, — и подняла указательный палец.

В ее голосе звучала та же мягкость, лишь приправленная толикой усмешки, но этого оказалось достаточно.

Виталий сломался. Лицо исказила страдальческая гримаса.

— Что с вами, Виталий? — удивилась она.

— А-а, — вяло махнул он рукой.

И она услышала жалобный стон о том, как ему плохо, ничего не получается, как его унижают, преследуют и даже смеются над ним. Как он искал ее, как любит, потому что только она одна в целом свете понимает его.

А ей вдруг подумалось, что этот человек едва не лишил ее жизни, как надо быть осторожной в своих отчаяниях, навеянных неудачами, которые, может быть, только кажутся таковыми, а на самом деле возносят тебя на ступеньку выше той, где до этого стояла. Подумалось мельком, но с глубоким личным пониманием.

— Вы так ослепительны. Вы для меня самая необыкновенная, лучшая, — распинался Виталий.

Она не могла не улыбнуться. Он расценил ее улыбку как ободрение.

— Возьми меня к себе, — вдруг зашептал он. — Я так устал. Я больше не могу. А тебе ведь нужен молодой мужчина.

У нее перехватило дыхание. Нелегко было слушать это.

— Je regrete, — тихо ответила она по-французски. — Я очень сожалею.

И тихо ушла прочь, постукивая изогнутыми каблучками.

Виталий постоял и с кислой улыбкой поплелся к двери.

Только двое во всем зале увидели и поняли все значение происшедшего.

Первой оказалась, конечно же, Анастасия.